Новый мир. № 3, 2004
Шрифт:
Памяти о. А. Меня.
Только во сне веру свою встретить могу — воплощена в том, кто рожден Русской землей в самый ее полуночный час мрак разгонять словом любви… Русской землей он и убит. Сколько убито после него. Яблоку негде в шеоле [1] упасть… В Гармише, той части его, где стадион, радуга лиц, джинсы, кроссовки — всё, как везде, — руки Вселенной вскинуты вверх, вознесены над мельтешней. Дух протестует. Нам же, слепым, Альпами видится ярость Его. Но приглядитесь: в дикой скале, возле ущелья, как медальон, с белым Младенцем Божия Мать, еле видна, белая вся. Кто-то сумел, вправил в базальт веру свою. Фуникулеры выше скользят, твари двуногие ниже идут, каждый устал, ищет привал пивом залить жирный шашлык. Остановлю бег свой и взгляд. Тропы альпийские — ниточки. Мать держит Младенца и всех, кто в пути. Собственной веры вспомнится лик. Он растворен в их белизне.1
Преисподняя (др. — евр.).
Юрий Петкевич
К бабушке, в Бекачин…
Петкевич Юрий Анатольевич родился в 1962 году. Закончил Белорусский институт народного хозяйства и Высшие сценарные курсы. Печатался в журналах «Новый мир». «Дружба народов», «Знамя», «Континент» и др. Живет в Белоруссии, в деревне Новый Свержень Столбцовского района Минской области.
После полудня лучи солнца обжигают, но воздух ледяной. На уровне верхушек деревьев стены у зданий, кажется, обрезаны ножницами, обрезаны неровно, будто ребенком,
Она бежит, пошла; оглядывается — никого. На фоне синего неба кирпичный забор кажется картонным — в нем проломана дыра. Валерия пролезает туда. Дорога в голом поле приводит к мосту. Под ним пролегает шоссе, в вырытой траншее несутся автомобили.
Валерия спускается по склону и поднимает руку. Все машины мимо. Лера растопырила пальцы и нетерпеливо машет. Наконец тормозит грузовой автобус с длиннющей кабиной в два ряда сидений. Он такого же огненного цвета, как волосы у девушки. Сразу автобус не может остановиться. Валерия сбрасывает туфли и бежит за ним в носочках по асфальту. Волосатая ручища открывает дверку в кабине. Валерия запрыгивает на сиденье — короткое платьице задралось до трусиков, и тогда она увидела: в автобусе одни мужчины и так пялятся на нее — здоровые, краснорожие, — что все тут сразу ясно, и — невольно слезы на глазах, но уже поздно — автобус едет, а может, думает Лера, обойдется; всегда же надеешься, что не тронут.
Они в выутюженных костюмах, некоторые при галстуках, а один даже в шляпе, только шофер в рваных цветастых трусах и в грязной майке. Едут молча, с серьезными лицами; рядом с Валерией развалился толстяк, сопит и причмокивает во сне. Его грузное тело съезжает на плечо того, что в шляпе; дальше парень в очках пытается читать газету.
Несмотря на свистящий из окон свежий воздух, в кабине пахнет почему-то шкафом. Валерия удивляется старомодным костюмам на мужчинах. От этой «пронафталиненной» дедовской одежды и белых воротничков возникает ощущение праздника.
По обе стороны шоссе — тополя. С них летит пух и на солнце блестит, как снег. На сизом асфальте он загрязнился и свалялся в клочья ваты, что пролетают за каждой машиной.
— У меня такое впечатление, — сказал в шляпе, — что мы не туда едем. Девушка, — спрашивает, — мы попадем в Бекачин?
Валерия подняла плечи и опустила.
— Рыжая, — восхищается шофер.
Девушка отворачивается и видит в окне трубу над городом. Из трубы клубами дым; его сносит по направлению к лесу, только ветер раньше дул иначе — и на небе вопросительный знак. Автобус выехал из траншеи — неожиданно появляется кирпичный дом без крыши, за стенами которого выросли густо, как трава, березы.
— Что-то я не помню такого дома, — сказал в полосатом галстуке, — и этой «дуры», — показывает на трубу.
— Тем не менее, — сказал в шляпе, — не пора ли нам пообедать, Казимир?
— Может быть, и пора; извини, — Казимир подмигивает девушке, — как звать, рыжая?
Валерия задумалась — в березах, за кирпичными стенами, щелкает соловей.
— Наверно, я не там свернул, — сокрушается шофер. — Девушка, почему ты молчишь?..
Она наклонила голову, якобы дремлет, — в это время неуклюжие толстые пальцы пытаются расстегнуть пуговичку у нее на платье. Валерия, не открывая глаз, хлещет ладонью по широкой потной щеке.
— Эй, ты! — просыпается толстяк. — С ума сошла?
— Да! — отзывается наконец Валерия.
— Это не я! — вопит толстяк и показывает на мужчину в шляпе. — Это Анатолий!
— Я?! — делает Анатолий изумленное лицо. — Разберись сначала, — пихает толстяка. — Может, это Петрович? Наверняка это он. Посмотрите на его лицо! Только посмотрите на него!
— Извините, — проговорила Валерия.
— А я думал, ты — немая, — хихикает Казимир.
— Действительно, — объявляет шофер, — не в ту сторону едем… — и выворачивает руль. — Вот это да! — Он скашивает глаза на рыжую и восхищается.
— Она не придет, — решил Ребров.
— Нет, — качает головой Рита. — Ты Валерию не знаешь. Осторожно, — девушка тянет его за рукав, — не видишь? — На них мчится автобус.
— Я, — удивляется Ребров, — не знаю ее?
— Осторожно! — кричит Рита, и они не сговариваясь вскочили на выступ в кирпичном заборе, и тут же автобус пронесся мимо.
— Наверняка пьяный за рулем, — догадался Ребров.
Поднявшись на цыпочки, Рита заглядывает с забора на другую сторону, где гудят автомобили. Глаза ее бегают, не успевая проследить за иными, самыми яркими. Однако такого электрического цвета, как у автобуса, который промчался за спиной, ни у одной из машин на шоссе не отмечает. Вдруг они съехали на обочину и остановились; оторваться от этого зрелища невозможно — замедление оказалось завораживающим, как в кино. Стало тихо — разве что продолжал тарахтеть автобус, а когда он скрылся за поворотом, наступила тишина мертвая — в ней отчетливо прозвучал неприятный ноющий звук, подобный жужжанию осы; он непонятно откуда приближался — со всех сторон одновременно, — пока не сузился в точку, и — по шоссе пронеслась милицейская машина с сиреной, и где-то в деревне за лесом завыли собаки. Тут электрический автобус, развернувшись, проехал обратно. Ребров осмелился и поцеловал Риту.