Новый мир. № 8, 2002
Шрифт:
В пользу предположения о своеобразном «перекидывании мостика» в работах Гуковского свидетельствует и взгляд ученого на собственное научное творчество, его стремление к созданию открытой, «эмоциональной» науки. В письмах к Евгении Яковлевне Ленсу, опубликованных Д. В. Устиновым в № 4 (44) «Нового литературного обозрения» за 2000 год, Гуковский писал: «Ведь и мне… очень свойствен такой путь мысли: от воображения, от эмоции к мысли, а не наоборот». Это восприятие литературы через воображение, отношение к литературному процессу как к живому организму проявлялось и в мелочах — Алексей Алмазов в очерке «Гуковский и „западники“» вспоминает, как однажды Гуковский проводил консультацию для студентов: «Он сразу взял тон непринужденной дружеской беседы, легко переходил от темы к теме, отвлекался в сторону, сыпал острыми и неожиданными формулировками: „Ломоносов, конечно, понимал, что Анна Иоанновна тоже не компот“. „Когда говорят о ’Новой Элоизе’, у меня поднимается температура“». Отношение к литературному процессу как к чему-то бесконечно увлекательному и создает «ощущение живой сопричастности своему предмету», отмечавшееся многими и сохранившееся и в поздних работах.
И трудно согласиться с Ю. М. Лотманом, заметившим в письме 1984 года, что «уже нельзя читать Гуковского, кроме самых ранних работ», равно как и с В. М. Живовым, полагающим, что «[х]ронос поторопился расправиться с теми трудами почтенного автора, которым присуща характерная колористическая гамма сталинской эпохи». Вряд
В последнее время вышло несколько ярких работ, задающих новые перспективы в изучении XVIII века, — исследований, совершенно различных и по подходам, и по отбору материала. Назовем монографию В. Д. Рака «Русские литературные сборники и периодические издания» (СПб., 1998), посвященную переводной литературе второй половины XVIII века, книгу В. М. Живова «Язык и культура в России XVIII века» (М., 1996), книгу А. Л. Зорина «Кормя двуглавого орла» (М., 2000) и, наконец, долгожданное издание «Сборника трудов по истории русской литературы» Л. В. Пумпянского (М., 2000). В этом контексте переиздание работ Гуковского становится особенно актуальным, и, без сомнения, справедливо замечание Живова: «Фундаменты, как мы знаем, изнашиваются и требуют обновления, но для этого занятия существующую конструкцию надо обследовать. Эта надобность и побуждает переиздавать ранние работы Гуковского». Вместе с тем приходится признать, что долгожданного издания Гуковского мы так и не получили. В рецензируемом томе, лишенном именного указателя, включающем непереведенные французские статьи, только вступительная полемическая статья Живова действительно посвящена обновлению фундамента. Между тем совершенно очевидно, что требуется новое, комментированное издание работ Гуковского — и ранних, и поздних: такое издание, с пространными комментариями (как, например, в сборнике работ Ю. Н. Тынянова «Пушкин и его современники»), со сверкой цитат, и вправду могло бы выполнять роль фундамента, и общая «муравьиная работа» от этого только бы выиграла.
К сожалению, снова остается ждать. Но приглашение к «открытию» уже лежит на столе. Дело за «малым» — преодолев «препятствие, поставляемое на первых порах устарелым, на современный слух даже несколько неповоротливым языком», прочитать поэтов той отдаленной эпохи. А затем — «пройти с компасом исследования в руках».
Книжная полка Никиты Елисеева
Борис Акунин. Внеклассное чтение. Роман. СПб., Издательский дом «Нева», 2002, 200 стр.
А чем плохо стать автором сказок для взрослых? Почему Стивенсону можно, Честертону можно, Дюма-перу можно, а русскому писателю нельзя? Б. Акунин в новом своем романе про потомка Эраста Фандорина, сочиняющего электронную игру про предка Эраста, точно определил место своего создания — в детской, где взрослый рассказывает сказку детям на сон грядущий: мальчику — про битву с Кощеем, девочке — про любовь к Марье-царевне. Именно это делает Николас Фандорин, когда в дверь его московской квартиры звонит представитель правоохранительных органов. Дверь приходится открыть и оказаться именно что в сказке про… Кощея Бессмертного и Марью-царевну. В исторической части своего романа (про Данилу Фондорина) Б. Акунин особо тщательно подчеркивает инфантильность, мультипликационность повествования. Главный герой этой части семилетний вундеркинд Митя (Митридат) Карпов — минимум житейского опыта, полная невинность, максимум поверхностной эрудиции, благосклонность судьбы, втравливающей в смертельно опасные приключения и спасающей от неминуемой гибели. Мультипликация, но тем и хороши мультяшки, кукольные представления Б. Акунина, что нет-нет, а полотно экрана рвется, и пораженный читатель видит нечто очень серьезное, человеческое, слишком человеческое. Как правило, это серьезное и человеческое связано с преступниками… Как вы уже поняли, в новом романе Б. Акунина перемешаны времена. Глава, описывающая приключения Данилы Фондорина и его маленького друга, Митридата Карпова, во времена Екатерины Второй, сменяется главой, описывающей приключения Николаса Фандорина и его маленькой воспитанницы? подруги? Миры — Куценко? Краснокоммунарской? (как обычно у Б. Акунина — женский мир гадателен, сомнителен, непредсказуем) уже в наше время. Смешение времен для Б. Акунина — историософично. По-видимому, он полагает, что наше время — время очередной вестернизации России — ближе всего не к петровской ломке, но к екатерининской… косметологической (по сравнению с хирургией Петра) операции. (Недаром главная тема современной части романа — косметология.) Б. Акунин как бы спрашивает образованного читателя: вы хотите сказать, что нынешняя вестернизация — невсамделишна, кукольна, но поглядите-ка: точно такой же она могла показаться и во времена Екатерины. Ничего — выросла великая культура. Может быть, вообще судьба России — фантастическим образом переиначивать Европу и Азию. Может быть, вообще главная тайна русской национальной идеи — не бояться быть смешными, нелепыми, бурлескными. Великая держава, которая не боится быть смешной, — в этом, по-видимому, для Б. Акунина — расшифровка хрестоматийного афоризма насчет непонимания нашей страны — умом. Во всяком случае, в бурлескном, пародийном, цитатном, откровенно несерьезном своем романе Б. Акунин один раз заставил себя посерьезнеть, лирически отступить от приключений в рассуждения как раз таки о западно-восточных влияниях: «Купол Воскресенского монастыря — пузатый, несуразный, не похожий ни на одно известное Николасу Фандорину творение православной архитектуры, — засверкал позолотой над полями задолго до того, как грузовичок подъехал к тихому городку. Заглядевшись на диковинную конструкцию, Фандорин на минуту отвлекся от насущных мыслей, вспомнил жестоковыйного патриарха Никона, который затеял в дополнение к Третьему Риму и даже в затмение оного воздвигнуть новый Господень Град. А поскольку ни патриарх, ни его зодчие в Святой Земле отродясь не бывали, то черпали сведения из европейских картин, на которых Иерусалим изображен в виде фантастического златобашенного бурга готико-мавританского обличия. Как это по-русски, подумал Николас: материализовать заведомо европейскую химеру. Но лучше уж монастырь, чем логический немецкий парадиз в одной отдельно взятой стране». Собственно говоря, это одна из главных тем Б. Акунина, которой он посвящает все свои «варьяции», —
Хольм ван Зайчик. Дело лис-оборотней. Перевод с китайского Е. И. Худенькова и Э. Выхристюк. СПб., «Азбука-классика», 2001, 350 стр.
Хольм ван Зайчик. Дело победившей обезьяны. Перевод с китайского Е. И. Худенькова и Э. Выхристюк. СПб., «Азбука-классика», 2002, 350 стр.
Шаг от феодализма до социализма, шаг от социализма к феодализму — короче воробьиного клюва и глубже Марианской впадины. Страшно и приятно вместе заглядывать в эту узкую, как укол божьей шпаги, рану. Хольм ван Зайчик — бывший голландский коммунист, бывший советский шпион, в годы Второй мировой войны помогавший СССР и США справиться с фашизмом и сохранивший в себе гуманистический исток коммунизма — мечту о всесветном братстве народов и людей, передал своим переводчикам, Евстафию Худенькову и Эмме Выхристюк, новые два романа о приключениях ордусских детективов Багатура Лобо и Богдана Руховича Оуянцева-Сю. В первом действие происходит на Соловецких островах, описанных (надо отдать должное голландцу, забывшему о существовании родной Голландии ради полюбившихся ему России и Китая) очень узнаваемо. Тема первого романа очень близка одному из представителей переводчиков Хольма ван Зайчика, Вячеславу Рыбакову: как это мучительно, что европейская, христианская традиция не предполагает многоженства. (Кажется, дела с этим в Европе изменяются с пугающей быстротой.) Вообще говоря, Хольм ван Зайчик гораздо больший европеец, чем сам предполагает. Мир, изображенный им, чаемый европейскими либералами и социал-демократами, мультикультуральный веротерпимый мир разных конфессий и наций, — утопия западного образца, а не идеальное общество восточного чекана. Действие второго романа происходит в Москве. Тема — «Анти-Государь», «Анти-Макиавелли» — со времен Фридриха II родственная европейской культуре. Мол, нет ничего хуже и опаснее для политика, чем наживание капитала на стравливании двух противоборствующих сил и на использовании их драки в своих интересах. Иное дело, что Фридрих II писал «Анти-Макиавелли», но поступал частенько именно как Макиавелли. Однако это совсем другой коленкор, поскольку Хольм ван Зайчик все ж таки не Фридрих Великий.
Леонид Гиршович. Суббота навсегда. СПб., «Чистый лист», «Ретро», 2001, 752 стр.
Графоманский бред, в котором нет-нет да и появляются гениальные литературные находки. Но все эти находки тонут в нечитабельной семисотстраничной лохани. Леониду Гиршовичу кто-то, видно, объяснил, что он-де — Джойс. НЕТ! Он не Джойс. Он — другой… Добро бы он еще писал красиво, толково, а то: «Три вспорхнувших орла тут не главное». Конечно, не главное. Порхают и вспархивают бабочки, воробышки и колибри. Орлы не порхают. Или: «Даже речь Ленина, которую я сейчас слышал, хоть и совпадала внешне, за вычетом какой-то чепухи, с нашей „савейской“, по сути своей не являлась таковой»… Если вы подумали, что имеется в виду речь известного экстремиста, Ленина, то вы ошиблись. Леонид Гиршович имеет в виду речь старорежимной барышни Лены. А «проломленный черный череп лужи»? (Террорист, понимаешь…) А «прямо, пукнул и извинился»? Такого рода ляпы немыслимы в романе со столь широким временным и пространственным охватом — от библейской древности до наших дней, от средневековой Испании до России ХХ века — каковым является «Суббота навсегда» Леонида Гиршовича.
Виктор Широков. Шутка Приапа. Роман. М., ЗАО «Издательский дом Гелиос», 2001, 317 стр.
Умелая, но несмешная пародия на бульварные романы прошлого, позапрошлого и нынешнего веков. Всевозможные стилистические ляпы, исторические и психологические ошибки оправданы тем, что это же «pulp fiction»! Тем самым писательская задача облегчается за счет благодарного реципиента-читателя. Описание злоключений современного писателя, скрывающегося от милиции из-за одного преступления, арестованного за другое, а совершившего (по всей видимости) третье, смонтировано с бульварным романом XIX века про предков этого самого писателя. (Предки нафулиганили. Сын трахнул маму, а потом — по незнанию — трахнул свою же дочку от своей же мамы.) Пародийный текст не без морали. Дескать, стремление соблюсти ложно понятые приличия приводит к нарушению самих основ человеческого, цивилизованного общества. Мораль претендует на некую историософичность. Мол, к социальной катастрофе в ХХ веке Россию привело стремление соблюсти ложно понятые приличия. В главной (современной) части романа содержатся какие-то не ясные мне намеки. Но это — для следователей, которые читали «Драму на охоте» Чехова.
Кирилл Еськов. Евангелие от Афрания. Роман. М., ООО «Издательство АСТ», 2001, 288 стр.
Неудачная попытка превратить Евангелие в шпионский роман. Из всех теологов и историков, занимавшихся проблемой Христа, Еськов изучил только Джоша Мак-Дауэлла, братьев Стругацких, Юрия Домбровского, Михаила Булгакова и… не слишком внимательно прочел Четвероевангелие. Результат — очевиден. Когда Достоевский пытается поднять бульварные жанры до уровня Евангелия, это вызывает уважение; когда Еськов опускает Евангелие до уровня весьма бестолкового детектива, то это (мягко говоря) уважения не вызывает. Речь идет даже не о немыслимой модернизации, которой подвергается под пером Еськова седая древность, — в конце концов, черт бы с ним, с обращением «экселенц» среди римских военных, ну, начитался юноша братьев Стругацких, — речь идет о том изумительном, параноидальном ощущении всевластия и всемогущества спецслужб, с которым современный человек никак расстаться не может. Христианство, оказывается, тоже результат деятельности спецслужб. Римских. Древнеримских. Что тут скажешь? Шпиономания тоже лечится.
Сергей Морозов. Великий полдень. Детективный роман. М., «Астрель», 2001, 624 стр.
Неимоверно длинный фантастический детектив с потугами на сатирическое изображение жизни «верхов» и с «намеками». Аллюзии и намеки разбирать скучно, да и незачем. Сейчас в чести прямая, а не эзопова речь. Тем более, что для эзоповой речи, для намека необходим вкус, каковой у Сергея Морозова отсутствует. Когда он принимается описывать всевозможные красоты, созданные или вымечтанные главным героем его романа, гениальным архитектором, поневоле вспоминаешь шутку Набокова: «Аскету снится пир, от которого гурмана бы стошнило». Сергей Морозов не овладел одним из важнейших умений создателей текста — умением вычеркивать. Будь его роман раз в пять короче, он был бы читабельнее. Две главные идеи держат конструкцию романа. Первая — социально-эмоциональная. Ей приличествует эпиграф из Ибсена: «Юность — это возмездие». «Верхние», властные и богатые, растят сами себе возмездие. Их возмездие — это их дети. Жестокость, интриганство, властолюбие — все способности родителей приобретают у детей гомерические размеры. Другая идея романа — антидостоевская и антируссоистская. (Ее куда динамичнее давным-давно аранжировал Уильям Голдинг в «Повелителе мух».) Миф о чистом, безгрешном ребенке — опасное заблуждение. Предоставьте детишкам мощь взрослых, и они учинят Апокалипсис. И та и другая идеи — в меру спорны, в меру очевидны, то есть как раз подходят для беллетристического произведения, но роман Сергея Морозова уж очень скучен и водянист, многословен и претенциозен.