Новый Нечистый из Самого Пекла
Шрифт:
– О том я и думаю, что дома ты все норовила с парнями спать, так вот…
– Ну так разве что случилось? Ничего ведь не случилось. А что там у Антса особенного?
– Все-таки есть, доченька. Когда старый Антс помоложе был, он даже скотницам проходу не давал, а о тех, кто в доме жили, что и говорить.
– Антс ведь нынче стар стал.
– Да сынок-то Антсов молод. Он, слыхать, в отца пошел – портит девушек; ну и тебя испортит, если не убережешься.
– Этот-то черешок? – воскликнула Майя и принялась от души смеяться. – Разве он мужчина? Я его одной рукой отколочу.
– Если захочешь –
– Почему бы мне и не захотеть!
– Ну, тогда ладно. Я к тому говорю, чтобы ты знала, как и что. Ведь я выросла и видела все своими глазами. И посейчас у Антса не лучше стало, все одно и то же: нажрутся сытной пищи, и сами не знают, чего хотят и что делают. Вот как там. Бык и тот заревет, а конь ржать примется, если корм хорош, а делать нечего.
– Ты, мать, говоришь так, словно мы скоты.
– Не знаю я, кто мы такие, а говорю про то, что сама видела и своими ушами слышала.
– Нынче не те времена, – сказала Майя, пытаясь опровергнуть все материнские доводы.
– Времена иные, а люди те же, – ответила дочери мать.
Так Майя ушла из дому.
– Когда обещала проведать? – спросил Юрка у жены после ухода дочери.
– Кто ее знает, – ответила Юла. – Чего об этом спрашивать! Плохо будет – придет и незваная; хорошо заживет – не придет, хоть зови ее. Так уж заведено у людей. Только скотина к дому идет, как ни хорошо ей на чужой стороне.
Однако Майя вскоре пришла, и не потому, что ей было плохо, а просто захотела рассказать, как ей хорошо у Антса: работа легкая, чистая, а еда-то какая, и на чем она спит, и по каким комнатам разгуливает, и какие тонкие речи ведет!
Рассказы Майи и ее радость были, видно, не с ветру взяты. О том же говорила новая одежа дочери, более ладная и легкая, чем взятая из дому.
– Избалуешься там, и ничего путного из тебя не выйдет, – сказала Юла, оглядев и выслушав дочь.
– Сделают из девки барыню, – добавил Юрка.
Спустя некоторое время, когда Майя второй раз пришла домой, казалось, что ее прежнее радужное настроение немного омрачено, и дома она ничем не была довольна, словно злилась на Пекло. Когда мать взяла старую битую миску, чтобы положить в нее картошку, Майя выхватила ее из Юдиных рук и швырнула в угол. Миска разбилась вдребезги.
– Вот как у нас поступают с битыми вещами, – сказала Майя.
– Батюшки мои! – чуть не плача воскликнула мать, подбирая в углу черепки. – Что это тебе взбрело посуду бить!
– Она и без того битая была.
– Неправда. Как же в ней кашу и картошку держали? Для супа и молока она, верно, не годилась.
– Вы тут живете, как в Ноевы времена. Уходила я – на столе битая миска стояла, вернулась – та же самая стоит. Не могу я больше терпеть этой старой миски.
– Сказала бы сразу, что не терпишь, я бы другую поставила, у меня есть целехонькая. А ту миску в самый первый день, как я ее у барахольщика раздобыла, кошка со скамьи опрокинула. Треснула миска, да так с трещиной до сих пор и служила, и дальше бы сгодилась, не доконай ты ее вконец. Я в тот раз кошку бранила: ишь глупая тварь – миску опрокинула; а теперь выходит, что наше дитя глупое – своими руками миски бьет. У кошки в ту пору, когда она самую что ни на есть новую миску надбила, котята были, а с тобой
– Что ж, по-твоему, со мной могло приключиться?
– Почем я знаю. Но ежели ты такой барыней стала, что дома вещи бьешь, то лучше не ходи к нам.
– А мне хочется ходить.
– Зачем же швыряться, если домой тянет?
– Что поделаешь, не выношу я эту битую миску.
– Так не ходи сюда, – у нас немало добра с изъяном.
Майя больше не приходила. Как ушла тогда, так вовек и не воротилась. Пришлось Юрке самому ехать за нею, потому что Юла хотела, чтобы ее первая дочь отправилась в свой вечный путь из отчего дома, через родной порог, через ворота, где она бегала и резвилась ребенком. Вот и пришлось Майе сначала отъехать подальше от церкви, а затем снова повернуть назад, к кладбищу. Ехали они вдвоем с отцом; Майя, вытянувшись, лежала в телеге, Юрка шагал рядом, размышляя и бормоча про себя:
– Вон она какая, жизнь-то человеческая: была у меня телега на деревянном ходу, а нынче – на железном, но недолго думая отдал бы я железные оси и взял бы опять деревянные, лишь бы дочка моя сидела в телеге.
Это, собственно, и было у Юрки единственной ясной мыслью, когда он шел рядом с телегой и порой утирал слезы. Дома ждала их Юла, – она хотела узнать подробно, что на самом деле случилось с ее Майей, ее первой дочерью. Но, насколько можно было понять из Юркиных слов, ничего как будто не произошло, – девушка истекла кровью, только и всего: забилась в солому на сеновале и больше уж не встала.
– Что за кровь неуемная: как пошла, так и не остановить?
– Известно что – девка ведь…
– Боже мой! – закричала Юла. – С кем же?
– Спроси поди. Теперь конец – не ответит.
– Другие-то разве не знают?
– Думаешь, скажут, если и прознали?
– Ну да, у Антса всегда так: знать не знаем, ведать не ведаем, словно всем рты позатыкали. А коли так, стало быть или сам старик, или молодой Антс. Будь кто другой – не держали бы язык за зубами.
– Узнать бы – кто, уж я ему, гусаку, шею вдвое скручу, – сказал Юрка.
– Брось, не сходи с ума, старик! Что тогда с нами станется? – испугалась Юла.
– Сверну ему глаза на затылок! – выкрикнул Юрка.
– Как же так вышло? Скинуть девушка хотела, что ли?
– Вроде бы так.
– Не сама же она?
– Говорят, будто сама.
– Пусть не врут. Небось без Купу-Кай не обошлись.
– Ну, – если Кай – тут ей и конец.
– Дочка-то дуреха, – ну принесла бы ребенка к нам, я бы его вырастила хоть на коровьем молоке.
– Вроде бы так.
– Нынче все по-иному, нет того, как прежде бывало.
– Вроде бы нет.
Юла сама ходила к Антсу разузнавать, как и что, но вернулась не солоно хлебавши. Даже Куста молчал, словно кто-то его за глотку держал: Майя-де была замкнутая и скрытная; никому невдомек, куда она ходила, что делала. Даже на похороны сестры не смог прийти Куста, – уж такая у него была работа, такая спешка.
С похоронами было много хлопот: Маню сначала не хотели предавать освященной земле на кладбище.
– Почему? – испуганно спросил Юрка.
– Потому, возлюбленное чадо мое, что она, может быть, сама лишила себя жизни, – объяснил пастор.