Ноябрьский дождь

Владимир Владимирович

– С добрым, - сквозь утреннюю вату в ушах Отоко услышал голос соседа по комнате. Пару раз моргнув, он разглядел, что тот уже сидит на своей кровати, стоявшей в паре метров от постели Учики.

– Утром, - полумертво ответил соседу молодой человек и продолжил выпутываться из одеяла.

Вот уже больше месяца Учики Отоко, чистокровнейший японец, всю сознательную жизнь проживший в Токио, обитал в самом сердце Европы. И еще не совсем акклиматизировался. Дома он просыпался с куда меньшим трудом.

– Душ свободен, - сказал сосед. Звали его Андрон Макинтайр, сам он свое имя ненавидел всеми фибрами души, а потому представлялся исключительно прозвищем Маки. Учики первое время

смущался тем фактом, что так же звали его японскую тетку, но потом привык. Маки был парнем незлобивым и не слишком назойливым, а потому проживать с ним в одной комнате оказалось легко. Они мало разговаривали, мало виделись и не докучали друг другу навязчивым знакомством. Идеальное соседство для Отоко, всегда предпочитавшего уединение и славившегося нелюдимостью.

– Спасибо, - Учики сел на кровати и зевнул. Он был строен, почти худощав, некрупен габаритами и вполне подходил под определение среднестатистического молоденького азиата. Почесав лохматую голову, юноша глянул, как сосед берет со своей тумбочки круглые смешные очки. Маки с раннего детства, как сам сказал, страдал близорукостью. Видимо, этот недостаток, с которым наверняка пришлось в свое время настрадаться, и лишил соседа того неприятного дружелюбия, что порой проявляют новоявленные "люди с соседней койки". Таким кажется, что, раз судьба свела вас на пятачке в пару метров, нужно обязательно лезть брататься. Учики боялся, что ему попадется подобный субъект. Ведь, несмотря на вечную замкнутость, молодой человек обладал той мягкостью нрава, что не позволяла грубо отвергнуть настойчивые попытки сближения. Но судьба хранила нелюдимого японца. Сосед оказался таким же ненавязчивым и, к тому же, никогда не пытался строить из себя главного. Идиллия царила в комнате 108-В.

Надев очки, Маки потянулся, задев рукой подвешенный на стенку плакат с героем какого-то старого японского аниме. Как понял Учики, сосед был любителем классической анимации его родины. Пару раз они начинали разговор на эту тему, но он умирал, не успев как следует раскрутиться. Всласть потянув такое же худое, только заметно более хилое, чем у спортивного Отоко, тело, Макинтайр махнул рукой в сторону входной двери.

– Иди уже. А то скоро очередь выстроится.

– Ага, - стряхивая с кончиков пальцев сонную одурь, юноша поднялся и зашагал по серому ворсистому ковру мимо общего бельевого шкафа и двух приставленных друг к другу письменных столов. Их комната была крайней в блоке, а потому вытянулась в длину сильнее остальных. Зато ее дверь выходила прямиком на ванную.

Сдернув со шкафа полотенце, Учики вышел в прихожую. Гулкая широкая комната наполнилась звуками шлепающих босых ног. К счастью, суровый комендант общежития не терпел грязи, а потому нежной чистоплотной душе японского школьника не пришлось страдать, обуваясь в тапки. Притворив вход в комнату, юноша сразу же толкнул дверь в ванную.

Душ здесь был совмещенный с ванной, поэтому пришлось целомудренно задернуть занавеску и закрепить лейку над головой. Затем Учики крайне оперативно выкрутил раздельные холодный и горячий краны, чувствуя, как спину сначала ошпарило, потом заморозило, и только после облило нормальной теплой водой. Подставляя голову под слабоватый напором поток, юноша ощутил, как в серый утренний мир приходят яркие краски жизни.

Когда она проснулась, вокруг было темно.

Здесь всегда было темно. Даже из коридора почему-то не пробивалось ни лучика.

Свет включали ровно в восемь, строго по графику. Выключали его в одиннадцать вечера, и на девять часов она оставалась во власти угольно-черного мрака. Лежа на продавленной железной кровати, вогнутостью сетки

напоминавшей люльку для младенцев аномального размера, Старомодный грубый матрац, накрытый простыней, немилосердно натирал бока, и поутру казалось, что она спала на полене. И воздух, затхлый и сухой, проникающий в комнату-камеру исключительно сквозь зазор между дверью и полом. Этот воздух как будто сушил легкие, заставлял хрипеть, задыхаться. Спать не получалось. Не получалось отдыхать.

Дзюнко Китами давно потеряла счет дням. С тех пор, как ее, полумертвую, вынесли из самолета и запихнули в машину "скорой помощи", прошло вряд ли больше месяца. Или двух. Но, проводя большую часть времени в темной клетушке, Китами постепенно теряла способность разделять собственное существование на дневное, ночное, вечернее или утреннее. Теперь для нее существовал лишь вечный сумрак. Разгоняли его только регулярные походы по обследованиям у разнообразных медиков и долгие одинокие сидения в комнате с голыми стенами под бдительным оком видеокамеры. Это, видимо, называлось у ее хозяев "прогулками".

Дзюнко не думала роптать. Она была достаточно взрослой и достаточно сообразительной, чтобы понимать: конфетками и шоколадками никто никого закармливать не будет. Как сказала тогда та женщина, Анна, Дзюнко являла собой ценный экземпляр. Но в то же время экземпляр был опасен. Те, кто наблюдал через камеру, не могли не знать, что Китами натворила, учась в школе. Там девушку боялись все. Абсолютно все, от ничтожных ботаников до самого директора. Потому что Дзюнко была ведьмой.

Ха, ведьмой! Грозное название, устрашающий ярлык, прилепленной ей самой себе. Большей частью дело было в нужном имидже. Дзюнко требовалась репутация человека, которого лучше не тревожить, против которого не стоит выступать. Чтобы вся громадная стая сверстников не впивалась слюнявыми пастями злобы в тело и душу, как было раньше. Чтобы делать больно и не чувствовать боли самой. Чтобы не повторялись больше те чудовищные три года.

Она быстро собрала себе клику прихлебателей. Людишки таковы - они тянутся к сильным, стараясь обрести протекцию, надеясь, что из-за спин защитников можно будет творить гадости ближнему. И Дзюнко брала под крыло таких вот паразитов, зная, что рано или поздно каждого из них ждет участь очередного ингредиента в варимом ею зелье существования.

И все же где-то в глубине сознания таился тот крохотный осколок перепуганной маленькой девочки, что заставлял Китами верить. Верить в то, что она на самом деле поклоняется дьяволу. Первобытный, заполняющий сознание ужас, что она испытала под ножом Кобаяси, был лишь отголоском чувства, закравшегося в душу Дзюнко в двенадцать лет. И потому тем вечером, когда сын человека, поселившего в ней страх, вознамерился осуществить месть за родителя, Китами ощутила умиротворение. Ибо на миг уверилась: дьявол пришел воздать ей за службу. Забрать из мира живых.

Она не хотела грешить еще больше. Ибо совесть - самый страшный мучитель на свете. Дзюнко помнила каждый свой шаг на пути ведьмы. Она не искала оправданий. Грехи останутся грехами, какие отговорки ни выдумывай. И, не боясь грешить, девушка каждый грех несла клеймом на душе, не веря, что что-то изменится.

А потом пришел Ватанабэ. Ватанабэ, разнесший в пух и прах тщательно создаваемую стену уважения и страха. Ватанабэ, публично выпоровший ее. Ватанабэ, давший Дзюнко умереть под ножом. Ватанабэ, протянувший ей руку из тьмы небытия и вернувший к жизни. Ватанабэ, журивший за все, что она совершила, но журивший ласково, как отец треплет ребенка по голове, не всерьез. Он ведь жалел ее. Искренне жалел. Несмотря на все зло, что Дзюнко довелось совершить. Он жалел, понимая. И тем подкупал.