Нуба
Шрифт:
Глава 14
Узкие лесенки карабкались по каменным стенам, почти белые на сером фоне грубо обтесанной каменной толщи, и легкие перила под горячей рукой были приятно прохладными. Когда-то это была одна из немногих радостей для девочки-рабыни — бежать с поручением, касаясь прохладного металла, такого светлого и чистого, какого не видела она, живя в убогой хижине в деревне. Из одной такой трубки можно было бы наделать сто ожерелий и целую гору красивых серег…
Сейчас, медленно поднимаясь и аккуратно ставя босые ноги на ступени, девочка убрала
Своему отцу верила она. Когда, взяв за руку, привел на берег, и они долго сидели у маленького костра, пыхающего огненными клубками в черный воздух. И когда подтолкнул на плот, приняв от перевозчика тяжелый мешочек, она еще верила ему, ступая на черный песок, еле заметно поблескивающий под звездами. Словам о том, что отдана в учение, на два года, по истечении которых вернется в деревню, а там уже свадьба…
И даже когда ее привели к наставнику и тот, оглядывая плывущими глазами, кивнул, ощеривая ровные зубы, отдал приказание и после сидел в кресле, смотрел и слушал, кивая, — через собственные крики и ужас она верила, отец просто не знал. Надо лишь вырваться, убежать или подать весточку, пусть заберет ее.
Жизнь шла дальше и вера, не выдержав, умерла.
Девочка опустила голову, глядя, как нога, раскрашенная яркими завитками, находит следующую ступень. Звенят на щиколотке серебряные браслеты.
Оказалось, без веры тоже можно жить. Пошел второй год, многое осталось позади — карцеры с толстыми крысами в углах. Боль. Отчаяние. Голод. Невыносимый, обжигающий кожу, свет дневных наказаний. Теперь она всегда сыта, чистые волосы сплетены в красивые косы, и смешно вспоминать, как она мечтала про сережки и ожерелья из невесомых перил. Все руки и ноги ее унизаны чеканным серебром, в нижней губе — витые колечки, а шея убрана радужными бисерными ожерельями. Осталось лишь воспоминание о себе той, не знающей ничего. И еще…
Ноги находили ступени и верхняя площадки неумолимо приближалась. На поворотах лесенки проплывали рядом террасы жилых уровней, огороженные такими же перильцами. Там сидели женщины, занимаясь работой. Лежали мужчины, лениво переговариваясь. Бегали дети.
Еще одно осталось. Ожидание неизбежного наказания — в любое мгновение. По первому слову любого из жрецов. И не только за провинности, каждая из которых обязательно отмечалась. Были еще наказания внезапные, от того, что так захотелось наставнику. Или любому из жрецов.
Но оказалось, можно жить и так. Надо лишь знать, что любое наказание кончится, и она вернется в просторную чистую, полную рассеянного света пещеру с гладкими стенами, в которой кроме нее живет еще полсотни девушек. И все они время от времени пропадают, чтоб вернуться с глазами, полными дыма, и губами, прикушенными от перенесенного урока.
На вернувшихся не смотрели, продолжая заниматься своими делами — стелили и проветривали покрывала, низали украшения, плели друг другу
— Эй, красотка, шевели лапами! — с верхней платформы свесился большой мужчина, поддернул засаленную кангу, оголяясь, — а то я скручусь как старая коряга! Скорее, пожалей бедного одинокого Ворсу!
Отпустил подол, вытер о бедро жирную руку и, обращаясь к приятелям, проговорил грубость о ней. Те захохотали.
Девочка вздрогнула. Но стражников она не боялась. На внешнюю платформу ходят не за тем, чтоб ублажить мужчин. Тем более к закату.
Остался один поворот лесенки. И тут на ее опущенную руку легла чужая рука — узкая и красивая, вся в кольцах серебра и слоновой кости. Девочка остановилась от неожиданности. И, выдернув руку, рванулась вверх, туда, где за нависающей скалой ее поджидали мужчины.
— Подожди-ка, — молодая женщина схватила ее подол, натягивая, — постой. Я только скажу, а ты послушай. И все.
— Пусти, — прошипела девочка, стараясь отцепить чужие пальцы от подола, и оглянулась в страхе, вдруг кто смотрит.
— Тут никого нет. А закричишь, накажут.
Женщина стащила ее с лестницы на узкую площадку, идущую вдоль стены. Подтолкнула за угол, чтоб не увидели сверху.
— Эй, где ты там? Еле плетешься! — грянул сверху мужской крик. И тогда, подхватывая полосатый подол, женщина ступила на лесенку сама и, подняв лицо, крикнула в ответ:
— Закрой рот, Ворсу. У девчонки поручение ко мне. Или ты хочешь, чтоб наказали и тебя?
Ругаясь, Ворсу затопал по деревянному настилу к стене и замолчал. А женщина спрыгнула и вернулась к своей пленнице. Толкнула ее дальше, к закрытому занавесью входу в жилую пещеру. И заведя внутрь, быстро осмотрела.
— Я — Онторо-Акса, лекарь и помощница жреца удовольствий. Как зовут? Сколько тебе дал Пастух, да продлятся его земные годы?
— М-макину-Тара. Матара. Три, — девочка всхлипнула, — три ночи.
— Не выдержишь, — Онторо-Акса нахмурила подведенные охрой изогнутые брови, — стой тут.
Она прошла к стене, выдвинула резной ящик и зачерпнула горсть белой летучей пыли.
— Снимай кангу. Быстро! А то расскажу Ворсу, уж он будет рад.
Матара, затравленно оглядываясь, потащила с узких плеч тонкую ткань. Сжала кангу в кулаке и замерла, пока женщина, пришлепывая, быстро натирала ее тело летучим порошком, от которого поднимался в воздух запах старого пепла. Девочка чихнула, когда он защекотал нос. Спросила тоненьким голосом:
— Это лекарство?
— Колдовство, — тихо засмеялась Онторо-Акса и отмахнулась от пролетающей тяжелой пчелы, — одевайся, давай застегну.
Глядя в лицо Матары блестящими глазами, прошептала:
— Сейчас пойдешь. Три ночи будешь видеть сны, отдельно от себя. Выдержишь. За тело не бойся, красивых портить навсегда не велено. Потом все поболит, а что было — знать не будешь. Иди.
Девочка повела плечами, чувствуя, как скользит кожа подмышками. Сказала неуверенно, будто с трудом вспоминая слово: