Нуба
Шрифт:
— Если их голоса соединятся, дорога к обоим душам откроется. И она будет так широка, что по ней можно будет идти, мой жрец, как по большому тракту, войском, а не в одиночку. И победить обоих. И узнать о ней все. А пока я могу узнавать, если стану его другом, мой жрец. Прости…
Она снова склонила голову, готовясь сказать важное, то что охранит ее саму, делая полезнее.
— Прости. Но я умею входить в сны в его голове.
Она замолчала. Жрец усмехнулся, кладя руку на туго заплетенные косички.
— Ты хотела сказать — умею входить лучше всех вас, великий горм белых
Он втянул носом воздух, в котором держался запах летучего порошка Онторо. Поднялся, отряхивая руки.
— Делай что делаешь, куи-куи. И обо всем говори мне. Я прослежу, чтоб тебя пускали к великану всегда, и не спрашивали лишнего. Наслаждайся одиночеством, гибкая тварь, бывшее мясо.
Он вышел, оставляя плотную штору приоткрытой. Онторо-Акса поднялась, кланяясь опустевшему выходу, поправила штору. И уйдя в угол, черпнула ковшом воды из чаши, в которую сочились капли с мокрого потолка. Хлебнула, обливая подбородок и грудь. Сунула ковш на место и медленно пошла к выходу.
Он не узнал. Второй причины, по которой ей не нужен никто из мужчин. Не узнал. И хорошо, потому что как пережила бы она сама оскорбление, нанесенное прекрасному безжалостному наставнику, с мраморным лицом и яркими, как ледяные листья, глазами. Если он узнает, что Нуба взял ее сердце.
Выйдя, она закрутила петли, растягивая штору, замкнула узлы на бронзовые замки и ключ повесила на шею. Прислушалась к тому, что происходило на верхней платформе. И стала спускаться, аккуратно ступая босыми ногами с накрашенными охрой ногтями и подошвами.
Она шла к Нубе, где перед входом в темницу ее ждал жрец Садовник, рассеянно перебирая белыми пальцами большие кованые ключи на кожаной петле.
Глава 15
Время потеряло себя, устало, плутая в сочных зарослях пышных кустов, увенчанных сладкими колокольцами, в белом нутре которых возились испачканные пыльцой толстые пчелы. Время надышалось плотного, как еда, запаха желтых тычинок и, сворачиваясь клубком, легло на упругую траву, смеживая глаза, что до того никогда не спали. Ушло в сон, бросило, забывая, вяло отмахиваясь. Замерло.
Нуба остался один. Наедине с невидимыми стенами, бьющими по плечу, кулаку и коленям, с неизменными пчелами, медленно снующими среди цветов. Наедине с грохотом бронзового замка, впускающего полосу рассеянного света, в которой появлялись фигуры жрецов, окутанные белыми покрывалами в серых складках. Наедине с их непонятными вопросами и ожиданием ответов. С черными рабами, мускулистыми и молчаливыми — за них говорили огненные в своем мелькании плети, обжигающие его спину и шею, пока лежал, туго связанный, как жертвенная коза. Он пил и ел, и если после еды падал в сон, из которого просыпался связанным, то, скручиваясь как огромный черный боб, уже знал — плети будут.
Но побои не нарушали его одиночества и жрец, вольно раскинувшись на принесенном рабами креслице, досадливо махал рукой, прекращая бесполезное наказание. Черные слуги забирали кресло, и тяжелая дверь захлопывалась,
Он молчал, пока она тихо говорила о пустяках. Следил, как бережно ходит по его роскошной темнице, трогая цветы и гладя листья, садится на корточки у стены, где из трещины торопились одна за другой яркие капли тайного родника. И разглядывая их, смеется, поправляя длинные черные косы. Однажды, устав засыпать от еды, в которую явно намешивали сонную тяжкую отраву, он стиснул зубы и покачал головой, отворачиваясь. И она, обойдя, присела на корточки рядом, заглядывая в его лицо, чтоб видел слезы, бегущие так же, как родниковые капли.
— Меня убьют, — сказала шепотом. Оглянувшись на запертую дверь, быстро прижала к мокрым глазам широкий рукав, весело засмеялась, рассказывая пустяки дрожащим от страха голосом. И он открыл рот, ожидая лепешки.
Иногда сон не приходил. И Нуба, садясь, где велела девушка, следил за ее передвижениями, готовясь не пропустить, куда уйдет, не слыша слов от тяжелого стука своего сердца. Но всякий раз она исчезала внезапно, лишь качались резные листья, скрывая босую ногу и край полосатого подола. Пленник вставал, покачиваясь, брел на слабых ногах (еда, приносимая девушкой, не насыщала и силы оставляли его с каждым днем) к зарослям, ворошил листья, обрывал и швыряя на пол цветы, разыскивая тайный ход, через который скрылась. Ни разу не нашел, только обдирал лоб и кулаки о невидимые стены.
Однажды, когда она закончила кормить и встала, вцепился руками в подол, вклещился в лодыжку — из последних сил, до красных кругов перед глазами, повалил и стиснул тонкую горячую шею. Прохрипел:
— Не выпустят — убью. Сейчас.
И тут время проснулось, на самый короткий срок, только чтоб он ощутил, как под его все еще сильными пальцами замирает дыхание и утекает жизнь. Время стучало его сердцем, раз раз и еще раз, медленно и равнодушно. И Нуба еще перед тем как понял — никто не придет, дрогнул и отпустил, жалея узкое лицо с выпуклыми скулами и полураскрытыми пухлыми губами, тяжелые веки над закатившимися черными глазами, теряющими свой блеск.
Отползя, сел и завыл, раскачиваясь из стороны в сторону, пока она, кашляя, держалась за свое горло. Потом ушла, не сказав и не посмотрев. Он думал — никогда не увидит больше. А когда вернулась, подумал другое — лучше бы не увидел. Женские плечи были исполосованы свежими рубцами, а один глаз заплыл тяжелым мешком. Молча села, двигаясь скованно, превозмогая боль, развязывала узлы, срываясь пальцами. И после, отвернувшись, заплакала, прижимая ко рту край рукава. Он протянул было руку, погладить тугие косы, но увернулась в ужасе, и тут же, задавив крик, улыбнулась, поворачивая лицо к невидимым стенам, заговорила старательно о пустяках.