Нуль

Бабенко Виталий Тимофеевич

Наверное, каждый человек христианской и мусульманской ойкумен на нашей планете хоть раз в жизни да употребил эту пословицу, даже если это неверующий христианин, никогда не читавший Библии, или плохой мусульманин, никогда не открывавший Корана.

Между тем изначально никакого верблюда не было. Существовало греческое слово “камилос” – “корабельный канат “, оно очень походило на греческое же слово "камелос”. порожденное древнееврейским “гамаль” и обозначавшее “верблюд". Те, кто курят “Кэмел”. наверное, и не знают, что употребляют греческо-еврейское словечко.

Когда-то, в невообразимой давности веков, произошла путаница. Если учесть, что в еврейском и арабском языках гласные

не пишутся – они обозначаются значками под или над буквами, а зачастую не обозначаются вовсе, то ошибка человека, который подставил вместо одного слова другое, отличающееся от первого лишь огласовкой, понятна и простительна. Возможно, “канат” сменился на “верблюда” еще до евангелистов, при переводе каких-то текстов с древнееврейского на греческий, возможно, сами евангелисты употребили древнюю поговорку на свой лад, придав ей более величественный и, как им казалось, более поэтический смысл, – сейчас это понять трудно, да и надо ли?

Меня интересует другое: некритичность человеческого мышления в отношении традиции. Была в древности внятная и наглядная поговорка: “Сделать то-то и то-то – труднее, чем попасть канатом в игольное ушко”. Ясно и ребенку, и старику. Потом канат превратился в верблюда. Стало совершенно бестолково: зачем это верблюду лезть в ушко? – но зато возвышенно и мудро, и эту мудрость освятила традиция. И миллионы людей на протяжении веков учено подпирают лбы пальцами и глубокомысленно произносят: о да, как говорили древние, это все равно что верблюду пройти сквозь игольное ушко! А древние ничего такого не говорили.

Мудрость, вообще говоря, часто строится на бессмыслице.

Могу добавить в скобках, что в канате, на котором строилась древняя пословица, верблюд все-таки незримо присутствует. Возможно, изначально имелся в виду не совсем уж канат, а толстое вервие из верблюжьей шерсти. Есть ведь еще и арабское слово “камл” – ворс, и производное от него – “камлах”, ворсистая ткань, давшее английскому языку слово “камлит”, а русскому и французскому – “камлот”, что означает плотную шерстяную ткань. И плюс ко всему существует “камилавка” – церковный головной убор, – вот в нем уж точно “сидит” верблюд: правильнее было бы писать “камелавка”, ибо слово прямо заимствовано из греческого, где оно читалось “камелаука”, с долгим “е”, и имело значение “из верблюжьего волоса, для предохранения от солнечного зноя”. Может быть, именно в камилавке все и соединилось: верблюд, волос, ткань, ворс… Но это уже так, к слову…

И вышесказанное вовсе не означает, что все курящие “Кэмел” должны носить камилавки, а любители камелий – цветка, тоже имеющего отношение к верблюдам, ибо он назван по фамилии иезуитского миссионера Камеллуса, иначе “Верблюдуса”, завезшего это растение в Европу с Дальнего Востока в начале восемнадцатого века, – почитать Гамаля Абделя Насера.

Я уже говорил ранее, что традиция – во всяком случае, с точки зрения этимологии – родственница предательства. Филологическая традиция в этом смысле не отличается от любой другой. Люди – существа несовершенные, они часто допускают ошибки, традиция же эти ошибки заботливо укореняет. Таким образом, первоначальный смысл того или иного слова – выражения – фразы – образа – изменяется, а измена – это предательство и есть.

Всем известна сказка о Золушке. Меня с детства мучила загадка: почему все-таки туфельки – хрустальные? Они ведь жесткие, очень неудобно ходить, да и мозоли в два счета можно натереть, и ногу поранить, если, не ровен час, Золушка оступится и туфельку сломает. Только недавно я узнал: не было никаких хрустальных туфелек!

Когда Шарль Перро обрабатывал эту сказку, он действительно употребил слово “верр”, то есть “стеклянный,

хрустальный” – видимо, позаимствовав привлекательную деталь из какого-то раннего источника, но еще раньше-то было не “верр”, а “вэр”, что со средневекового французского переводится как “меховой”; слово это сейчас сохранилось только в геральдической терминологии и означает “беличий мех”. Все сразу становится на свои места: туфельки были не хрустальные, а меховые, наверное, очень красивые и удобные, но… традиция предпочла сохранить ошибку.

Среди укоренившихся этимологических ошибок есть забавные нелепости, смешные анахронизмы, вопиющие глупости, трагические вольности, обидные заблуждения, раздражающие подмены.

Конечно, раздражение – вещь субъективная: то, что раздражает одних, может казаться бесподобным взлетом мысли – другим.

Меня, например, раздражает слово “автобус” – идиотический пример того, как суффикс получил права имени существительного и превратился в транспортное средство.

Все началось с того, что в 1662 году в Париже появились вагоны, запряженные лошадьми, которые стали перевозить пассажиров. К тому, чтобы родился новый – демократический – вид городского транспорта, приложил руку знаменитый математик Блез Паскаль.

Над станцией, откуда отправлялись экипажи, висела надпись “Омнибус”, что в переводе с латыни означает “Всем”: “омнис” – “все”, а “бус” – суффикс множественного числа дательного падежа. Слово “Всем” грело душу не только потому, что уничтожало сословные различия, но и потому, что провозглашало халяву: на первых порах "омнибусное" обслуживание в Париже было бесплатным. Разумеется, сами вагоны тоже стали называться "омнибусами".

А когда двести тридцать три года спустя компания "Бенц" выпустила на пятнадцатикилометровую линию в Северном Рейне первый рейсовый самодвижущийся омнибус с двигателем внутреннего сгорания (пять лошадиных сил, шесть-восемь пассажиров), над названием произвели очень простую операцию: “омни” отрезали, а на ее место пришили “авто” – первую часть слова “автомобиль”. Если учесть, что “авто” – тоже не самостоятельная единица, а первая часть сложного слова, обозначающая “само-“, то в результате получился чудовищный гибрид из греческого полуслова и латинского суффикса. Если точно перевести на русский язык, то выйдет нечто щемяще-жалкое: “само-ем” – слово-уродец, без слез смотреть нельзя.

Между прочим, “ребус” – близкий родственник “автобуса”. “Бус” здесь – тоже суффикс, только творительного падежа. В буквальном переводе с латыни слово “ребус” означает “вещами”: то есть нечто, зашифрованное предметами, – и взято из фразы “нон вербис сед ребус”, “не словами, а вещами”. Если “бус” – суффикс, то что же такое “ре”? Это лишенное последней буквы слово “рес” – “вещь”. Таким образом, “ребус” – родной брат “республики”, которая не что иное как “рес публика”, то есть “общественная вещь”, не более, но и не менее.

Наконец, пример обидного искажения.

Была в восемнадцатом веке в Лондоне больница, которая именовалась госпиталем святой Марии Бетлихемской, или просто Бетлихемом. Сейчас бы ее назвали “психушкой” – там содержались душевнобольные. Развлечений в те времена, как мы знаем, было не так уж много, ни тебе кинотеатров, ни видеосалонов, поэтому дурдом играл роль еще и зрелищного заведения. Сумасшедшие сидели в клетках, а публика ходила в госпиталь святой Марии как в зоопарк. Разряженные дамы и господа ходили между клетками и веселились от души – тыкали в экспонаты палками, швыряли в них камнями и всякими горящими предметами. Душевнобольные выли, бесновались, корчились, орали благим матом, публика хохотала до упаду; развеселые были времена и нравы. Бедлам да и только.