Нулевой пациент
Шрифт:
Поблагодарив, Стоун вернулся к столу и тут убедился в том, что ни хлеба, ни масла в тарелках больше нет. Зато перед Рёске лежат сразу два куска. Скрысятничал, так сказать, в открытую. Видно, тем самым хотел показать презрение и ненависть к затесавшемуся среди них англичанину. Питер не стал нервничать и громко возмущаться, хотя можно было бы обратиться к дежурному офицеру, лениво наблюдавшему за пленными внутри столовой. Он сказал Коху следующее, выбрав его посредником в урегулировании зреющего конфликта:
– Наверное, этот человек
– Рёске, верни Питеру Стоуну его хлеб и масло, – бросил в сторону толстяка Рихард.
– Нет, нет, я ведь не просил вас принимать участие в решении моих проблем, – возразил Стоун. – Я просил вас только перевести с английского на немецкий. Или же я сам буду говорить на плохом немецком языке. Кох привстал со своего места и, обращаясь к Рёске, дословно перевел слова Стоуна:
– Ты очень голоден? Так ли это?
– Свинья! – Пережевывая пищу, отозвался Рёске.
Питер начал отвечать ему по-немецки, четко выговаривая каждое слово:
– Не сказал бы, что рад познакомиться с вами, но представлюсь еще раз. Меня зовут Питер Стоун, и я надеюсь, что в дальнейшем вы не будете лишать меня аппетита своим присутствием.
– Английская свинья! – Взорвался Рёске, бросив ложку на стол.
– Это я уже понял, – спокойно произнес Стоун. – Но английской свиньей вы быть никак не можете, даже если очень постараетесь. А если вам так уж хочется обозначить свое происхождение, то добавьте к этому другую приставку, типа: баварская, саксонская или вестфальская.
За этим столом, да и за ближайшими к нему, интернированные перестали есть. Все взгляды были прикованы к Рёске и Стоуну, ожидали развязки инцидента. Тревога нарастала. Кох опустил голову, было видно, что ему стыдно за происходящее. А Рёске покрывался испариной, ему становилось трудно дышать. Наверное, он страдал одышкой. А тут еще нервное напряжение… Черт знает, чего можно ждать от этого англичанина… Парень он крепкий. Ну ладно, потом разберемся, не сейчас… Будет еще время.
Через минуту, видя, что Рёске вновь принялся за еду, Стоун произнес по-немецки, обращаясь ко всем сразу – кто его мог слышать:
– А вам, господа, я хочу сказать, что сожалею, что вам пришлось увидеть и услышать всё это. Я никак не предполагал, что мой первый завтрак в лагере пройдёт таким образом.
И сев за стол, принялся за трапезу.
После завтрака, улучив минутку, Кох тихо сказал Стоуну:
– Питер, хотел вас предупредить, чтобы вы были поосторожнее с Рёске. У него погибли все вожаки и ему теперь не за кем идти. Как бешеному волку, оставшемуся без стаи. И он сейчас готов свалить все свои проблемы на первого встречного. А в качестве мишени выбрал именно вас.
– Но почему? Считает, что я виноват в том, что он оказался здесь? А ведь ему следовало бы винить в этом тех, кому он был так фанатично предан.
– Или хотя бы русских, – согласился Кох. – Но ведь они
– Я всё-таки хотел бы переговорить с ним, объясниться.
– Не советую, не поможет, – сказал Кох. – Он до самозабвения уверен, что вы его смертельный враг и ненавидите немцев.
– Это не так, – отозвался Стоун после некоторого молчания. – В моей семье не было злобы и враждебности, мой отец не учил меня ненавидеть кого-либо. Он учил меня другому: любить Англию, Британию.
Перед сном было свободное время, и многие заключенные прогуливались возле своих бараков, разбившись на группки, либо в молчаливом одиночестве. Стоун, Кох и Шнитке составили «свою» троицу и вели тихую и неторопливую беседу. Ознакомительную, так сказать. Но она несла в себе еще и тяжесть воспоминаний. Хотелось расслабиться после долгого замкнутого в себе вынужденного молчания. Скоро должен был зазвонить колокол, означающий сигнал к отбою.
В бараке поговорить бы не удалось. Кто-нибудь рядышком мог притворяться спящим, подслушивать. Доносчиков всюду хватает. Но если это было и так, то навряд ли он мог услышать что-либо тайное, запрещенное или опасное для советской власти. Впрочем, порой достаточно любой мелочи. А чтобы мысли заключенных шли в правильном направлении, в каждом бараке в проходе на тумбочках дежурными были заботливо разложены газеты, издававшиеся антифашистским Национальным комитетом «Свободная Германия». Таково было лагерное правило. Пусть просвещаются и перековываются.
А тихий разговор у этой троицы шел об Арденнской операции, в которой все они принимали непосредственное участие, правда, по разные стороны фронта. Двое – против одного. Как во время сражений. А это и было, в какой-то степени, «бессильное продолжение войны».
– Согласитесь, что сильнейший удар Вермахт нанес по англосаксам между 44-м и 45-м годами, – доказывал Шнитке. – И вы еще могли проиграть эту войну. Вы в Арденнах, и русские на Балатоне!
– Я так не думаю, – возразил Кох. – Мы были обречены изначально.
– Это другое, а я говорю именно о той операции. По-своему гениальной. Как только у Гитлера мозгов хватило.
– Не спорю, это был самый мощный удар по союзникам, – кивнул Стоун. – Ваше наступление оказалось для нас полным сюрпризом. Замысел, действительно, смелый, хотя и авантюрный. На третий день боев – 19 декабря – вы вплотную подошли к огромному складу горючего около Ставело.
– А это более десяти тысяч тонн, – вставил Кох.
– Упустили инициативу, – вставил Шнитке. – Я не большой стратег, но, даже рядовому солдату ясно, что после высадки в Нормандии, когда в конце 1944 года вы приближались к Рейну, повели себя пассивно. Похоже, вы рассчитывали на быструю капитуляцию Германии, или на сепаратный мир с нами, что тоже вероятно.