Нулевые. Степень. Письма
Шрифт:
Параллели между Россией и Веймарской республикой проводят часто… Но не все понимают, насколько они значимы. Мало кто помнит, что имперская государственная символика была восстановлена в Германии через 8 лет после краха империи… в России – через 9 лет (ГИ 15).
…Россию от стран – лидеров современного экономического роста… на протяжении последних полутора веков отделяет дистанция примерно в полвека, два поколения (ГИ 26).
С этим же связан бесконечный поток статистики, подчас корректной, подчас представляющей собой всего лишь ретроспективные и крайне приблизительные исчисления. Цифровые ряды замещают временную динамику, формальный показатель – влияние исторических факторов и акторов. Вне контекстуализированной интерпретации цифры остаются пустым знаком, не более осмысленным, чем «средняя температура по больнице». [100]
Большая часть двух последних книг Егора Гайдара, касающаяся исторических сюжетов, представляет собой типичную фоменковщину. Различия поэтики или, скорее, авторского темперамента вторичны: Гайдар не выступает с революционным пересмотром устоявшихся исторических представлений, напротив, претендует на академизм своих штудий. Тем не менее перед нами феномен того же порядка: попытка человека с четким техническим мышлением упорядочить массив разнородного эмпирического материала с единственной целью обосновать некий изначально отстаиваемый тезис. Эта интеллектуальная традиция была заложена в публикациях 1960 – 1980-х годов на страницах научно-популярных журналов «Наука и жизнь» и «Знание – сила», привлекавших широкие слои советских интеллигентов-технарей. Окостенение
Автор не скрывает своей целевой аудитории – это «те, кто работает или рано либо поздно будет работать в органах власти» (ДВ 14). Также очевидна и цель, формулируемая с поистине параноидальным упорством раз за разом: доказать, что предъявляемые ему обвинения в развале Советского Союза беспочвенны, что СССР был обречен на крах всем ходом всемирной истории, со времен неолитической революции. Нужно сказать, что эта цель не очень соответствует средствам: те люди во власти и среди широкой публики, кто верит, что Советский Союз рухнул в результате личного вредительства Е.Т. Гайдара, вряд ли способны осилить почти 1100 страниц ученого текста двух книг. Те же, кто способен оценить написанное, вряд ли подозревают Гайдара в заговорщицкой деятельности. Но если с личным алиби у Егора Гайдара все в порядке, написанный исторический труд совершенно неожиданно выдает его с другой стороны. То, что Гайдар оказался никудышным историком, не беда: и без него в стране существует огромное количество отвратительных профессиональных историков. Проблема в том, что Гайдар, которого и поклонники, и политические противники считают наиболее выдающимся российским экономистом нашего времени, на 1100 страницах расписался в своей ограниченности аналитика-экономиста. Его выдало именно иррациональное раздражение против империи, которое по интенсивности затмевает критику авторитаризма, социализма, милитаризма. Спору нет, империя не является особо привлекательным историческим феноменом, но это всего лишь форма, которой, кстати сказать, Гайдар не потрудился найти сколько-нибудь комплексного определения. Британская империя была парламентской, Третий рейх – тоталитарным, Вторая империя во Франции – рыночной, государство Чингисхана – кочевым. Что именно вызывает отторжение у Гайдара? Кроме империи, история знает форму национального государства (например, эпохи апартеида в ЮАР), феодальной политии (например, Московию) или потестарного племенного вождества. Какой из этих образцов Гайдар, как ревнитель формальной стороны организации государства, предлагает для современной России?
С удивительным упорством Гайдар называет «империей» все негативные исторические феномены, подчас прямо противоположные по сути. Заявляя, что «характерная черта империй – отсутствие [всеобщего] избирательного права» (ГИ 28), Гайдар фактически зачисляет в империи вообще все политические образования земного шара до начала ХХ века. С другой стороны, в СССР, априорно классифицируемом Гайдаром как империя (ГИ 12), всеобщее избирательное право существовало, а дискуссия о том, насколько эффективной была реализация этого права в СССР (или в США), является отдельной проблемой. Для чего нужно вообще вспоминать об империи, если это понятие используется как простой синоним системы политического неравенства? Егор Гайдар не сформулировал четко своей «теории империи», но эмпирически понятно, что он имел в виду. «Империя» противостоит «норме» модерного, рационального, гомогенного, демократического общества, во всех уголках которого – и на всех уровнях социальной иерархии – одинаково действуют одни и те же экономические и политические закономерности. В этом обществе торжествует принцип «один человек – один голос», а также действуют общепонятные уравнения: социальный статус x = экономический достаток y = культурный горизонт z . В России же, как всегда, эти переменные складываются в неприличную трехбуквенную формулу. Ибо истопник котельной может оказаться гениальным писателем, губернатор – троечником, а выдающийся ученый может получать нищенскую зарплату. Более того, специалисты идентичной квалификации, но разной этнической принадлежности имеют совершенно разные карьерные шансы в разных частях страны. Одна и та же деятельность приносит совершенно разный доход в столице и провинции, в городе и деревне. В разных частях страны действует разная валюта – как буквально, так и в смысле совершенно различной покупательной способности одной и той же денежной единицы. Именно это иррациональное устройство и выводит из себя обычно столь уравновешенного интеллектуально Е.Т. Гайдара.
Но возмущающий его (бес)порядок сложился не в 1991 году: в исторической Российской империи общество было предельно гетерогенным, представляя собой не только конгломерат территорий и народов, но и экономик и укладов жизни. Причем переплетение экономических и «неэкономических» факторов являлось таким же неотъемлемым свойством этой системы, как и инвариантность сословного статуса, конфессиональной принадлежности, экономического положения и этничности. История парадоксальной экономической рациональности имперского пространства еще не написана. Будущий историк имперской экономики должен профессионально прокомментировать гипотезу Джона ЛеДонна о том, что польские магнаты в конце XVIII века настолько зависели от российского рынка сбыта пшеницы (точнее – от потребностей российской армии), что это оказалось существенным фактором в разделах Польши и даже в начале Кавказских войн. [102] Никто до сих пор не сумел убедительно оспорить или подтвердить давний тезис Петра Струве об экономической эффективности крепостного сельского хозяйства. [103] Дискуссия о «цене империи» находится в самом зачаточном состоянии. [104] Перечислять актуальные исследовательские проблемы экономической истории Российской империи можно долго, но Е.Т. Гайдар проблем не видит. По его мнению, аграрный кризис преодолевается при помощи принципа майората при наследовании имущества, а специфика индустриализации в России сводится к государственной интервенции (ГИ 148). Не больше сложностей доставляет ему и социалистическая система. Вероятно, не нужно быть директором Института экономики переходного периода, чтобы таким образом описывать специфику экономики социализма:
Социализм – это, как давно доказано, экономика дефицита. Объяснить, как он работает, тем, кто с ней не сталкивался, трудно… как для семьи важно иметь знакомого продавца… (ГИ 146)
У Гайдара нет сколько-нибудь внятной аналитической модели социалистической экономики как феномена sui generis (а не болезненной девиации от нормы), он не может выйти за рамки переживаний обыденного опыта. Между тем социалистическая система не была лишь плодом фантазии фанатических революционеров и решала определенные проблемы в определенных обстоятельствах. До конца 60-х годов тупиковость советской системы была далеко не очевидна многим крупным обществоведам на Западе, отнюдь не симпатизировавшим коммунистической идеологии. Понятно, что советский социализм оказался неспособным воспроизвести модель динамичного общества массового потребления, но насколько эффективно эта модель – по сравнению с другими возможными сценариями социально-экономического развития – решала задачу, поставленную политическим режимом и поддерживающуюся частью общества в 1920 – 1930-х годах: произвести структурную перестройку экономики и обеспечить высокую степень мобилизации ресурсов без потери внешнеполитической независимости? Речь в данном случае идет не о том, благая ли это была задача, а о том, насколько «рационален» был выбранный путь ее решения. Представляя
Казалось бы, опыт радикальной экономической трансформации и реальной многоукладности российской экономики 1990-х годов должен был послужить для него ключом к пониманию истории России, высветив научные проблемы, прежде игнорировавшиеся историками. То, что Гайдар воспринял экономическую историю России как морализаторскую притчу, а не как исследовательскую проблему, говорит не о том, что он плохой историк, а о том, что он поверхностный экономист. И то, что он не увидел проблем в далеком прошлом России, свидетельствует о наличии у него определенных «слепых зон» в оценке современных условий. Так, например, становятся понятнее истоки приписываемой Гайдару легендарной фразы о том, что в результате реформ старики как обуза экономики вымрут. Егор Гайдар не производит впечатления бездушного робота, он заботливый отец, наверняка у него есть родственники преклонного возраста. Но в той экономической модели, которую он рассматривает как единственную норму, нет такой проблемы – «старики». Предполагается, что в развитом капиталистическом обществе люди производят значительные выплаты в пенсионные фонды и отчисления на приобретение пакетов ценных бумаг в течение трудового периода, чтобы в старости сочетать личные накопления с социальным пособием. Нет для Гайдара – и многих его единомышленников – и проблемы социальных «льготников». Их убеждение в том, что «на Западе» льготников не бывает, основано на весьма неполном знании, но, действительно, масштабы этой категории населения в России несравнимы с масштабом системы льгот (в том числе и «натуральных», не денежных) в Западной Европе и США. Если же нормативная теория Гайдара не описывает феномен нищенствующих стариков и бедствующих льготников – их для него нет или им быть не полагается. Но статистически и физически они есть – и как им не быть, ведь российскому капитализму всего полтора десятка лет, и даже в эти годы не было той стабильности в экономике, которая позволила бы произвести накопления! Однако эмпирическая реальность не может поставить под сомнение теоретические представления ученого. Лично Гайдар, скорее всего, никого никогда не хотел вычеркнуть из жизни – но его теория вычеркивает «иррациональные» феномены, отказывая им в праве на существование. Отсутствие интереса к проблемам экономики социализма – дело личного выбора; непонимание того, как натуральное общинное крестьянское хозяйство, социалистическое производство или нянчащая внука пенсионерка участвуют в производстве ВНП, – свидетельство неполного профессионального соответствия.
Точно так же понятно, в чем причина крайне эмоциональных обвинений Егора Гайдара в непатриотизме. В отличие от своих обличителей, которые никому не нужны за пределами России и даже за рамками узкой и слякотной стези «профессионального патриотизма», Гайдар может успешно самореализоваться в любой стране мира и даже обеспечить себе более высокий экономический статус. Сознательно выбирая жизнь и работу в России, он тем самым демонстрирует патриотизм как акт личного свободного выбора, а не как последнее прибежище ущербного субъекта. Но в своем научном анализе, отвергающем эмпирическую реальность ради неуклюже заимствованной теории, Гайдар занимает высокомерную позицию по отношению к объекту своего исследования. Если он не соответствует нормативной модели – тем хуже для объекта. Конечно, не Гайдар развалил СССР; но, подобно хирургам времен Крымской войны, его научный подход знает лишь один способ врачевания ран: ампутацию. Все, что не вмещается в прокрустово ложе довольно наивной утрированно-либеральной нормативной схемы Гайдара, – «ампутируется», выносится за скобки, становится фигурой умолчания, не анализируется. Там нет места субэкономике работяг, оказывающих простые услуги населению «за бутылку»; нет места «непроизводительным» работникам «домашнего фронта»; нет места нереформированному сектору сельского хозяйства, но нет места и регионам, не вписывающимся в жесткую структуру идеальной нации-государства. Гайдар не «разваливал» СССР, но его анализ не допускает существования «иррациональных» гетерогенных и симбиотических социально-экономических пространств, а потому настоятельно требует их деконструкции – не в смысле вскрытия внутренних механизмов, а в смысле механического разрушения, чтобы более ладно подогнать «остаток» под лекала нормативной теории.
Эта теория, в жертву которой приносится реальность, довольно проста – в части своих социально-политических оснований. Она имеет такое же отношение к реальному «Западу», как штатнические представления поколения Василия Аксенова о стране длинных машин и рок-н-ролла – к реальной Америке. Исповедуемую Гайдаром доктрину невозможно однозначно соотнести с конкретным политическим проектом в Северной Америке или Западной Европе. Гайдар кажется наивным в своем методологическом рыночном экстремизме и удивительно архаичным в упорном игнорировании сферы политического как неотъемлемого компонента экономики. Многократные заявления Гайдара о том, что он рассматривал свою роль в правительстве (и после) как роль технического эксперта, имеют под собой глубокую теоретическую основу: судя по его историческим штудиям, он действительно не видит, каким образом политическая система оказывается интегрированной частью экономики (помимо злополучного «административного ресурса»), и не умеет включить в свой анализ проблему взаимной конвертации символического, политического и финансового капиталов. Непримиримый борец с марксизмом, певец «чистой» рыночной экономики, существующей с государством в параллельных мирах, Егор Гайдар – типичный носитель «западничества», выученного комсомольцами-аспирантами заочно, по отрывочным публикациям в начале 80-х годов. Представители этой когорты – такие разные, как Е. Гайдар, А. Чубайс, А. Илларионов, – во многом ответственны за то, что идеалы западного общества в постсоветской России оказались скомпрометированы. Олицетворяя собой определенную социальную программу и ценности, они оставались верными идеализированному образу нормативной реальности, запечатленному в их сознании с юношеских времен, и с пренебрежением относились к «исходному материалу», который надлежало реформировать. Они натолкнулись на политическую оппозицию, во много раз превышавшую их силы, но главный урон либеральной идее в России нанесли они сами – тем, что не могли или не хотели корректировать абстрактную модель в соответствии с местной спецификой в сфере политики и не умели анализировать ситуацию вне своей нормативной научной схемы в сфере исследовательской.
Империя в России – это не только и не столько двуглавый орел и мытье сапог в Индийском океане, сколько попытка сохранить неустойчивое равновесие и баланс социальных групп и интересов в крайне разношерстном обществе. С точки зрения реальной политики, возможно, и нет необходимости в том, чтобы в одних политических границах существовали малые народы Севера и республики Кавказа, центральноазиатские и прибалтийские регионы. Однако исследователь, изучающий такую сложносоставную политию, реально существовавшую в прошлом или существующую в настоящем, не может игнорировать ее реальность лишь на том основании, что его аналитический инструментарий не позволяет помыслить это единство иначе как иррациональную химеру. «Деконструкция империи», предпринятая Егором Гайдаром, не выполнила исследовательскую задачу комплексной аналитической интерпретации имперского (экономического) прошлого. Вместо этого Гайдар взялся за сугубо политическую задачу, приличествующую национально-освободительным движениям, но никак не академическому ученому, претендующему на роль ментора политической элиты пока еще территориально целостной страны. Если на следующем витке истории Россия претерпит очередное «усечение», ответственными за это будут не только бездарные политики, но и интеллектуальная элита, непрофессиональная по характеру организации научного процесса, оперирующая гибридными аналитическими моделями, где архаический язык обществоведения нации-государства à la начало ХХ века причудливо переплетается с новейшими теориями постиндустриальной эпохи глобализации.