Нужна ли нам литература?
Шрифт:
Конечно, петербургскій журнализмъ тщательно избгаетъ назвать этотъ идеалъ его собственнымъ именемъ. Мы не найдемъ этого имени въ нашей періодической печати, тогда какъ въ ней очень много толкуется о необходимости чтобы литература стояла въ близкомъ соприкосновеніи съ жизнью, чтобъ она не чуждалась общественныхъ заботъ и интересовъ, такъ что люди неопытные могутъ подумать что художественная литература, литература Пушкинская, есть въ самомъ дл порожденіе какого-то мертваго духа, удаленнаго отъ всякаго вліянія жизни. Извстно стихотвореніе Пушкина, въ которомъ поэтъ говоритъ къ черни.
Подите прочь! Какое дло Поэту мирному до васъ? . . . . . . . . . . Не для житейскаго волненья. Не для корысти. Не для битвъ, — Мы рождены для вдохновенья, Для звуковъ сладкихъ и молитвъ.Это стихотвореніе терзается на вс лады, какъ неопровержимая улика Пушкинскаго индифферентизма, и бросается
Это опять одно изъ тхъ накопившихся въ нашей печати недоразумній, которыя мшаютъ ясно понимать вещи и врно относиться къ текущимъ литературнымъ явленіямъ. Постараемся объяснить себ откуда исходитъ это недоразумніе, и для этого приведемъ изъ статьи г. Пыпиня мсто формулирующее его главное обвиненіе противъ Пушкина.
«Кружокъ Пушкина составлялъ въ литератур тридцатыхъ годовъ особую категорію, которая мало сближалась съ другими литературными кругами. Главнйшіе его представители: Жуковскій и Пушкинъ, пользовались всмъ авторитетомъ своей славы, который и служилъ знамеаемъ для ихъ второстепенныхъ и третьестепенныхъ сподвижниковъ. Еще со второй половины двадцатыхъ годовъ этотъ кругъ сплотился въ прочно-связанное, почти замкнутое общество, со своимъ эстетическимъ и общественнымъ кодексомъ.
«Въ этомъ круг уцлвшіе остатки «Арзамаса» соединялись съ боле молодыми представителями Пушкинскаго романтизма. Изъ «Арзамаса» перешелъ сюда взглядъ на литературу какъ на отвлеченное художество, взглядъ приводившій въ конц концовъ къ полному удаленію литературы отъ вопросовъ дйствительной жизни. Пушкинъ не даромъ заявлялъ свое пренебреженіе къ «черни», то-есть къ обществу, которое вздумало бы ждать отъ литературы какого-нибудь живаго участія къ своимъ нравственнымъ интересамъ, а не одного зрлища жертвоприношеній Аполлону, и высокомрно выдлялъ привилегію поэта быть рожденнымъ для вдохновенія и сладкихъ звуковъ, далекихъ отъ «житейскаго волненія» и къ нему безучастныхъ.
«Съ этимъ понятіемъ о поэзіи, удаляемой отъ «черни», естественно соединился тсно-консервативный взглядъ въ предметахъ общественныхъ. Удаляясь отъ дйствительности, эта литература переставала и понимать ее. Взглядъ кружка и здсь развивалъ преданія «Арзамаса»; легкій оттенокъ либерализма, сохранившійся въ виду Шишковскаго староврства и партіи классиковъ, теперь почти исчезъ; затмъ по предметамъ общественнымъ мннія кружка состояли въ апотеоз господствовавшаго положенія вещей. Жуковскій держался издавна этой точки зрнія; у Пушкина съ половины двадцатыхъ годовъ выдохлись вс остатки прежняго либерализма, и наконецъ офиціальная народность нашла въ немъ своего преданнаго пвца.
«Когда въ дятельности Пушкина настала пора чисто художественнаго творчества», говоритъ г. Пыпинъ, нсколько дале, «интересъ общественный сталъ для него довольно безразличенъ; это обстоятельство, которое ставили въ связь съ его новыми отношеніями въ высшихъ сферахъ, начало охлаждать прежнее горячее сочувствіе къ нему въ той части публики которая искала въ литератур нравственно-общественнаго смысла.»
Обвиненіе, такимъ образомъ, формулировано хотя не вполн опредленно, но весьма ловко. Тутъ и намекъ на презрніе поэта къ толп, и намекъ на измну прежнимъ убжденіямъ, «въ связи съ новыми отношеніями въ высшихъ сферахъ», и указаніе на охладвшее въ послдніе годы Пушкина сочувствіе къ нему публики; ссылки даны такимъ образомъ на обстоятельства всмъ боле или мене извстныя, въ томъ простомъ разчет что врность ссылокъ замаскируетъ важность освщенія даннаго обвинительнымъ актомъ. Кто напримръ не знаетъ что сочувствіе публики къ поэзіи Пушкина значительно охладло въ конц поприща поэта? На это жаловался самъ Пушкинъ въ письмахъ къ друзьямъ, исполненныхъ грусти и разочарованія. Но источникъ этого охлажденія лежалъ конечно не тамъ гд полагаетъ его г. Пыпинъ. Достаточно обратиться къ «Матеріаламъ» П. В. Анненкова чтобъ убдиться что обаяніе поэта на современниковъ ослабвало по мр того какъ крпчалъ его талантъ и какъ поэтъ отъ легкихъ, доступныхъ масс задачъ переходилъ къ зрлому, возмужалому творчеству. Уже Евгеній Онегинъ понравился масс читателей мене чмъ Кавказскій плнникъ или Бахчасарайскій фонтанъ, а Борисъ Годуновъ и Полтава не были совсмъ оцнены публикой. Поэтъ не обманывалъ себя на счетъ этого обстоятельства и предвидлъ неуспхъ Бориса Годунова, объ этомъ свидтельствуютъ замтки на французскомъ язык, которыя онъ предполагалъ разработать для предисловія къ своей трагедіи. «Публика и критика», говоритъ онъ въ этихъ замткахъ, «принявшія мои первые опыты съ живымъ снисхожденіемъ, и притомъ въ такое время когда строгость и недоброжелательство отвратили бы меня вроятно навсегда отъ поприща мною избираемаго, заслуживаютъ полной моей признательности: он расплатились со мною совершенно. Съ этой минуты ихъ строгость или равнодушіе уже не могутъ имть вліянія на труды мои. Я выступаю съ новыми пріемами въ созданіи. Не имя боле надобности заботиться о прославленіи неизвстнаго имени и первой своей молодости, я уже не смю надяться на снисхожденіе, съ которымъ былъ принятъ досел. Я уже не ищу благосклонной улыбки моды. Добровольно выхожу изъ ряда ея любимцевъ, принося ей глубокую мою благодарность за все то расположеніе съ которымъ принимала она слабые мои опыты въ продолженіи
Такую же фальшь не трудно усмотрть и въ томъ употребленіи какое длаетъ г. Пыпинъ (впрочемъ повторяя лишь весьма не новую уловку) изъ стихотворенія Пушкина Чернь. Понятно что стихотвореніе это, такъ много послужившее въ рукахъ недоброжелателей великаго поэта, вовсе не иметъ значенія авторской profession de foi, которое всячески старались придать ему. Поэтъ оставившій намъ столько капитальныхъ созданій своего творческаго духа не иметъ надобности въ прагматическомъ изложеніи своихъ идей и взглядовъ, эти идеи и взгляды живутъ въ его произведеніяхъ, находящихся у каждаго на лицо. Пушкинъ могъ въ отдльномъ стихотвореніи объяснить свое понятіе о поэт какъ служител Аполлона, и въ тоже время въ собственной дятельности отступать отъ этого идеала, хотя бы по той простой причин что онъ чувствовалъ въ себ не только поэта, но и писателя въ боле общемъ значеніи, и даже журналиста. Выше мы указывали на жизненныя, воспитательныя задачи руководившія Пушкинымъ при основаній Современника; одно это обстоятельство достаточно свидтельствуетъ что поэтъ, носивъ душ своей идеалъ жреца Аполлонова, въ то же время далеко не чуждался «житейскаго волненья» и «битвъ», и сознавалъ что выраженный имъ въ піес Чернь идеалъ не подходитъ безусловно ко всякой эпох и ко всякому народу. Г. Пыпинъ самъ очевидно различаетъ разницу въ понятіяхъ о поэт и писател вообще, хотя въ своей стать намренно спутываетъ эти представленія. «Пушкинъ», говоритъ онъ, «недаромъ заявлялъ свое пренебреженіе къ «черни», то-есть къ обществу которое вздумало бы ждать отъ литературы какого-нибудь живаго участія къ своимъ нравственнымъ интересамъ» и пр. Здсь чернь весьма произвольно замнена обществомъ, а поэзія – литературой, хотя каждый знаетъ что эти понятія далеко не синонимы. Для непредвзятаго же сужденія совершенно ясно что Пушкинъ разумлъ подъ «чернью» ту необразованную толпу которая восхищалась Кавказскимъ плнникомъ и отвернулась отъ Бориса Годунова, и опять нельзя не улыбнуться при мысли что этой толп г. Пыпинъ приписываетъ ожиданіе «отъ литературы какого-нибудь живаго участія къ своимъ нравственнымъ интересамъ» – какъ будто эти нравственные интересы были боле выдвинуты въ Кавказскомъ плнник или въ Руслан и Людмил, чмъ въ позднйшихъ созданіяхъ великаго поэта!
«Когда въ дятельности Пушкина», говоритъ г. Пыпинъ въ вышеприведенной выдержк изъ его статьи, «настала пора чисто-художественнаго творчества, интересъ общественный сталъ для него довольно безразличенъ.» Вотъ альфа и омега тхъ лицемрныхъ обвиненій съ которыми обращается къ памяти поэта петербургскій журнализмъ! На чемъ однако основано это обвиненіе? Открываемъ томъ лирическихъ стихотвореній Пушкина, и что же мы находимъ тамъ подъ 1836 годомъ, послднимъ годомъ его поэтической дятельности? стихотворенія: «Когда за городомъ задумчивъ я брожу» и «Когда великое свершилось торжество», то-есть именно т піесы въ которыхъ съ особою силой сказались у Пушкина мотивы не усматриваемые г. Пыпинымъ и предъ которыми самыя излюбленныя стихотворенія позднйшихъ «гражданскихъ» поэтовъ кажутся чемъ-то очень жиденькимъ и слабенькимъ. Еслибы современная критика отличалась хотя маленькимъ художественнымъ чутьемъ, она догадалась бы что вся поэзія г. Некрасова вышла изъ этихъ мощныхъ произведеній Пушкина, никогда однако не сравнившись съ ними не только въ поэтическомъ, но даже въ гражданскомъ отношеніи. Просимъ у читателей позволенія напомнить слдующія поразительныя по сил и металлической сжатости Пушкинскія строки.
Но у подножія теперь Креста Честнаго, Какъ будто у крыльца правителя градскаго, Мы зримъ – поставлено на мсто женъ святыхъ — Въ ружь и киверъ два грозныхъ часовыхъ. Къ чему, скажите мн, хранительная стража? Или распятіе – казенная поклажа, И вы боитеся воровъ или мышей? Иль мните важности придать Царю царей? Иль покровительствомъ спасаете могучимъ Владыку терніемъ внчаннаго колючимъ. Христа, предавшаго послушно плоть Свою Бичамъ мучителей, гвоздямъ и копію? Иль опасаетесь чтобъ чернь не оскорбила Того чья казнь весь родъ Адамовъ искупила? Иль чтобъ не потснить гуляющихъ господъ, Пускать не велно сюда простой народъ?Пусть читатель дастъ себ трудъ сравнить эти мощныя строки съ наиболе «гражданскими» стихами г. Некрасова, и упрекъ Пушкину за удаленіе отъ «житейскихъ волненій» и «битвъ» падаетъ самъ собою, если мы тщательно отдлимъ гражданскій элементъ поэзіи отъ мелкой журнальной тенденціозности. Разница Пушкинскихъ общественныхъ идей отъ современныхъ заключается въ томъ что въ первыхъ художественная и гражданская стороны органически слиты, тогда какъ въ послднихъ тема ищется вн поэзіи, и поэтическая форма притягивается такъ-сказать за волоса.