Няня поневоле
Шрифт:
Одним щелчком открываю папку, где хранятся наши фотки двадцатилетней давности. На первой попавшейся нахожу Ступу. Он пьет из горлышка какую-то муть и нагло лыбится в камеру. Урод.
— И вот… посмотри, — открываю папку, где названием служит дата. День гибели моего отца. Тыкаю мышью в один единственный снимок. — Сравни, — прошу и все еще надеюсь на ошибку. Ну, могло же мне померещиться! От усталости, с бессонной ночи или с перепугу.
— Как ты догадался? — восхищенно шепчет Ворон. И спокойный взгляд загорается опасной яростью. —
— Я тоже, — киваю как китайский болванчик и даже смотреть не могу на Ступу. Боюсь, схвачу и разорву пополам.
Пытаясь хоть немного унять боль, делаю глубокий вздох. Ощущаю резкую боль за грудиной и снова стараюсь дышать ровно. Вдох. Выдох. И снова вдох…
— В тот момент даже не подумал на кого-то из своих. А потом, когда боль улеглась, навалились другие проблемы, — тихо отвечаю брату.
— Что скажешь, уродец? — Саня в полшага оказывается рядом со Ступой. Тянет за короткий ежик волос. — Говори, падла! Ты зачем нашего отца грохнул?
— Вашего? — изумляется Ступа. Видимо, само обвинение его не удивляет.
— Тебя Синявкин умудрился прихватить? Что у него было на тебя? Фотки с камер наблюдения? Свидетель? — трусит его Саня. А мне лишь хватает сил сдерживать самого себя. Не кинуться на проклятого врага, не размозжить ему череп. Поднимаю глаза к потолку. Там, на втором этаже, спят мои близкие: беременная жена и сын. Я не могу превращать их дом в место казни. И портить свою жизнь из-за мести тоже не желаю. Отца я давно оплакал. Пусть его убийцу я вычислил лишь спустя двадцать лет, да и то случайно, но изнутри поднимается потаенное неукротимое бешенство.
– За что? — выдавливаю из себя. Прислоняюсь стене, приказывая себе стоять на месте.
— Ты ж все время бахвалился… Отец то, отец это! Какой он классный, какой великий! А у меня — мать-одиночка! А кто батя — неизвестно!
— За это не убивают, — рыкает Саня, как пушинку приподнимая Ступу и давая ему под дых. — Говори, или хуже будет…
— Да что вы мне сделаете? Что?! — вопит тот, как потерпевший. — Вы же ничего не докажете!
— А нам и не надо, — усмехается Саня, показывая на свой айфон, осторожно приставленный к рамке-дереву. — Контора пишет, — ухмыляется злобно. — Ты думаешь, я тебя не закрою, идиот? Да ты тут уже на пожизненное наговорил…
Брат подхватывает за шиворот Ступу, собираясь чуть ли не волоком оттащить в полицию.
— Погоди, — останавливаю его и перевожу немигающий взгляд на Ступу. Как когда-то в детстве, он начинает ерзать. Ну, хорошо хоть не плачет, как в детском саду. — Ты думаешь, легко отделаешься? — спрашиваю со злой усмешкой. — Да я тебя сейчас в лес отволоку. Или сам с голоду сдохнешь, или кормом для какой животины станешь. Ты о сроке мечтать будешь, гад! Умолять меня станешь сдать твою тушу в полицию!
— Назарет, — хрипит Ступа, снова опускаясь на колени. — Пожалуйста… Я умоляю… Хочешь, отправлю дезу Шмелеву?
— У
— Он засек меня, понимаешь… Выследил и засек… Кто его вообще просил лезть?
— Куда? — рыкаю я утробно.
— Назарет, — окликает меня Трофим. — А это не связано с той историей, когда обнесли хату Савелия? В одиннадцатом классе…
— Да причем тут это! — досадливо мотаю башкой.
— Да ты вспомни, — не унимается мой друг. — Тогда еще у англичанки нашлись какие-то сережки из пропавших. Она так усердно врала, что ей их подарили. А потом слиняла из города.
— А имя кавалера так и не назвала, — киваю я.
— И сережки эти мамаше Савелия любовник-ювелир забацал, — подает от двери голос Элка, неизвестно за каким дьяволом просочившаяся ко мне в кабинет. — Вторых таких не было. Мать рассказывала, какой крик Савельева подняла, когда на родительском собрании увидела мымру в своих собственных серьгах. Еле откачали.
— Элла, — зыркаю предупредительно. — Заткнись, дорогая. Какое отношение мымра имеет к моему отцу? Не понимаю!
— Не называй ее так, — ощерившись, пыхтит с пола Ступа. — Ты даже ноги ей целовать недостоин!
— Кому? Элке? — смеется Трофим и осекается на полуслове.
— Ты трахался с англичанкой? — спрашиваю презрительно. — С этой мерзкой бабой? Да с ней же все физруки в подсобке…
Мотаю головой, желая только одного. Как это развидеть, блин! В какой песок засунуть башку? Или удрать наверх к жене и, прижав ее к себе, хоть на минутку забыть о крепко настоянном гуане двадцатилетней выдержки, выползающем из всех щелей.
— Я не трахался… Мы любили друг друга, — рычит сидящий на полу Ступа. — А этот козел, твой отец, нас застукал на вокзале. Моралист хренов. Сам на два дома жил, а свой нос совал, куда не прося…
Мощный кулак Сани прерывает исповедь Ступы.
— Да погоди, бро, — останавливаю его я. — Еще успеем намахаться. Сейчас главное, подробности узнать.
– Больше ничего не скажу, — отрезает Ступа, выравнивая дыхание. Вижу, как заходится у него грудь от кашля, а из глаз в три ручья льются слезы.
— Нет, — рыкаю нетерпеливо, — давай все. До конца. Как встретились? Что сказали друг другу? Куда ты потом делся? Все выкладывай. А то встретишь свою смерть в лесу. Будет больно. Обещаю.
— Твой папаша, — вздыхает Ступа, — он догадался, кто выставил хату у Савелихи. Я не мог этого допустить!
— А вы с англичанкой трахались прямо на рельсах? Почему отец так взбеленился?
— Стояли на перроне, а дядя Леша прямо на нас вышел. Даша как раз уезжала из города из-за этих дурацких серег Савелихи. А я провожал. Увидел нас вместе и сильно удивился. Сказал так со значением «не ожидал!». Ну и подписал себе приговор. Пришлось с пацанами, ну, с кем хату брали Савельевых, встретить его около гаражей…