О чем смеется Персефона
Шрифт:
– Степы нет, а я Настя, можете мне все сказать. – Рыжая глядела бесстыдно, лупила глаза – зеленющее ведьмовское зелье.
– Мы разыскиваем Тамилу Ипполитовну Осинскую. У нас имеются основания полагать, что вашему братцу известно ее местонахождение.
– А, Милочку! Она дома. Минуту! – Настя умчалась как малолетняя стрекоза, хотя на вид уже разменяла третий десяток, да к тому же во дворе сохли пеленки и крошечные штанишки, что предполагало в ней молодую мать.
Аполлинарию Модестовну резанула ласковенькая, совсем домашняя и смирная «Милочка» – так раньше не называли ее дочь, ее маленькую мадемуазель. Что-то в этом новом имени гнездилось провокационно-интимное, только для тех, кто из одной колыбельки. Баронесса стояла рядом с Яковом
– Мадам, мсье, не стоило беспокоиться. – Она вежливо опустила глаза, но Аполлинария Модестовна успела заметить в них нерядовое, недетское сияние.
Так смотрели только очень счастливые женщины. Взрослая жизнь брызнула в лицо ее дочери азартом, какой-то непривычной удалью, приподняла и заточила скулы, подкрасила призывной порочностью рот и стерла наивность, округлость, обычность. Новая Тамила была яростно хороша. Неужели уже?.. Иначе с чего бы ей так расцвести? Мать придирчиво оглядела фигуру под клетчатым платьем, мельком заметив, что наряд новый, неистасканный и дочери очень к лицу его простая бежево-лазурная палитра. Похудела, постройнела, талия гибкая, призывная, грудь вольно, смело смотрела вперед. Скромные девочки так не придерживали юбок, не отвечали заблудшему ветерку переливами оборок на вороте, дыханием локонов. Точно! Мать в таких делах не провести: перед ней молодая женщина, отведавшая запретного, уже знакомая со всеми… всем, с чем не следовало. Ее скандальная дурочка уже распорядилась своим сокровищем! И как?! Без венца, без благословения! Позор! Дурновкусие и окончательный воспитательный провал. Нет, это не про нее и не про ее резвого котенка, не про выпестованный ее собственной скорлупой ядреный орешек, это слова не из ее песенки. Надлежит все срочно вернуть назад, поместить под колпак домашнего присмотра и родительской заботы.
– Как это не стоило, мадемуазель? – Баронесса побелела лицом, зашипела, пальцы теребили батистовый платочек. – Я поседела и ссохлась, вас дожидаючись! Извольте собирать свои вещи и немедленно поедемте домой.
Дочь посмотрела на нее со скучной улыбкой, как на дежурную сороку:
– Позвольте, мне не хочется. Я, знаете ли, обручена, скоро венчание.
– Как?! Без благословения? Да как вы посмели?
– А что тут такого? Я все равно не чаю его получить.
– Погодите, Тамила Ипполитовна, душа моя, – вкрадчиво пробрался в беседу Яков Александрович. – Не думаете ли вы, что лучше поехать домой и там все обсудить за чашкой чая? К вашему сведению, матушка ваша была сильно нездорова, она упала, расшиблась, не вставала с постели, едва выжила. Думаю, ей не помешает уход.
– Да, – перебила его старшая Осинская; пила проснулась и радостно вгрызлась в макушку. – Я едва не умерла, а вы даже не поинтересовались.
– Простите, мадам, я не знала. Вы не сообщали.
– Позвольте поинтересоваться, каким таким образом я имела возможность сообщить?
– Да полно, оставьте притворство. Вы прекрасно осведомлены, что мой Степан приятельствует с молодым господином Брандтом. Вам не пришлось бы утруждаться, пожелай вы открыть всем…
– Да как вы можете?! – Аполлинария Модестовна едва не задохнулась от гнева. – Андрей Эммануилович потерялся, и все его приятели… Госпожа Брандт в отчаянии.
– Погодите, мои драгоценные. – Яков Александрович покрутил седой бакенбард и взял разговор под уздцы. – Мы не о том говорим. Сейчас времена неспокойные, не лучше ли переждать их в благополучном месте?
– Это где? – Тамила взглянула на него с любопытством. – В квартире госпожи баронессы? – Она выделила интонацией принадлежность жилья: не наше, а только ее, Аполлинарии Модестовны. Та ведь сама так
– Тамилушка, душа моя, вы совершенно правы, но не лучше ли нам обсудить все в гостиной вашей матушки? – Яков Александрович стелился мягкой луговой травой, но Аполлинария Модестовна вырастала посреди нее злобным чертополохом.
– Нет ничего хуже, чем идти под венец без родительского благословения. Мать в могилу вгоните! Прокляну!
– Вот видите. – Дочь пожала плечами. – О чем нам говорить?
– Баронесса, умоляю. – Яков Александрович едва не плакал от отчаяния. – Дайте хоть два слова сказать без брани.
– Мсье, я решительно ценю ваши старания, но мадам сама пожелала более не видеть меня под своей крышей. Поэтому прошу извинить. – Тамила взялась за край калитки.
– Гоните? – Голос старшей Осинской улетел к верхушкам визгом. Пыточная пила спустилась пониже и принялась обрабатывать затылок.
– Разве я первая начала?
– Баронесса, нам лучше удалиться, – сдался Яков Александрович, заметив в ближнем окне любопытную рыжую копну. – Кстати, Тамила Ипполитовна, к какой из партий примыкает ваш будущий супруг?
– Он большевик, – гордо ответила Тамила и повыше задрала подбородок. – Мы оба большевики.
– О! Очень рад, очень рад! Желаю вам счастливой семейной жизни и вообще…
Он попятился, утягивая за собой разгневанную Аполлинарию. Калитка затворилась, шиповник сыпанул напоследок горсть золотых записок, заскучавшая лошадь добросердечно беседовала с большой облезлой собакой. Седоки заняли места в экипаже и покатили в Замоскворечье. Осинская больше не сопротивлялась, она сгорбилась и подрагивала губами, высказывала нужные, но не подоспевшие к случаю слова. Ведь так долго, так кропотливо вынашивала их, нанизывала одно к одному, словно породистый жемчуг, а тут вдруг распоясалась, начала грубить, как простолюдинка, опозорилась перед Яковом Александровичем и этой рыжухой. Ведь ей следовало напомнить, что «девице лепо блюсти честь» [18] , что мать не станет ее неволить, только просит соблюдать приличия. Самое главное – она забыла сказать, что страшно любит свою дочь, тоскует, что Тасенька – ее сердце, без нее не крутится кровушка, не дышится, не спится. Эх! Палачиха-пила в голове разбушевалась, затрезвонила стальными тросами.
18
Аполлинария Модестовна ссылается на русский литературно-педагогический памятник начала XVIII века, подготовленный по указанию Петра Первого, – «Юности честное зерцало».
– Вы напрасно так, дражайшая баронесса. Я сочувствую, семейные ссоры – худшее из зол. Но вы мудрее, вы должны поступиться первой. – Яков Александрович правил не спеша, смотрел по сторонам, пропускал прохожих и даже слегка нагибал вперед голову, будто приветствовал всех этих торговок и половых. – Сегодня уже довольно накричались. Остыньте. Мы теперь знаем, где найти Тамилу Ипполитовну, поэтому наведаться можно когда угодно. Придумайте себе новое лицо. Дружелюбное. Притворитесь ей другом, позвольте, что ли… любить этого большевика.
– Как?.. Любить? Да я же… – Аполлинария Модестовна вскинулась разгневанной ястребицей. Ей не представлялось, чтобы Тамила могла по-настоящему кого-то любить. Мала еще. Это просто прихоть, каприз, желание пойти наперекор матери. И эта вредная Мирра научила искать запрещенных лакомств, а малолетним лишь бы не отставать от подружек.
– Любить, – повторил Яков Александрович, но увидел, что его слова уже утонули. Они расстались у парадного, он не стал заходить в дом, скомканно пообещал наведаться в другой раз, но визит почему-то раз за разом откладывался.