О, этот вьюноша летучий!
Шрифт:
Петя вдруг схватил друга за руку, горячо зашептал:
– Ну не может быть, герцог Гиз, чтобы в нашем дворце не скрывалась какая-нибудь тайна!
– Обязательно скрывается, – охотно согласился Ильгиз.
– Где тайна, там и клад! – воскликнул Петя.
– Не обязательно, может быть тайна без клада, – возразил Ильгиз.
– Обязательно, обязательно, – убежденно сказал Петя.
– Почему же мы до сих пор ничего не нашли? Столько рыли…
– Спокойно, герцог, – пробормотал Петя. – В этом дворце наверняка есть кто-нибудь, кто знает тайну клада…
На
Перед ним на вертящейся фортепианной табуретке сидит юная белокурая красавица. Красавица задумчиво разглядывает скелет, иногда поднимает его руку, проводит пальцем по костям кисти, предплечья, что-то неслышно шепчет.
Комната, в которой это происходит, выглядит довольно странно. Вместо одной из стен зияет пасть упомянутого некогда роскошного камина с массивной мраморной плитой и бронзовой затейливо изогнутой решеткой. Другие две стены – а комната, надо сказать, имеет треугольную форму – являют собой сплошную скудость и юдоль земную. Это некоторое подобие ширмочек из старой отслоившейся фанеры, бязи, рваных одеял; щели заткнуты каким-то тряпьем и паклей. «Стенам» этим очень далеко до высоченного потолка, с которого лукаво поглядывает вниз пухленький мраморный купидон, единственный видимый здесь сочлен игривого небесного хоровода.
Скелет, как ему и полагается, страшен. В камине заунывно подвывает ветер. Из-за ширм доносится непрерывный отвратительный звук – скрежет железа по железу.
Вся эта картина была бы довольно жуткой, если бы не милое вдумчивое лицо красавицы Марины.
Марина Громеко представляла собой тип настоящей красавицы, причем не просто красавицы, не какой-нибудь застывший вневременный эталон, а красавицы времен Второй мировой войны. Именно такой образ красавицы жил в сердцах сражающихся мужчин все эти годы, и если по одну сторону фронта он назывался Целиковской или Серовой, а по другую Марикой Рокк или Сарой Ляндрой, а в песках Сахары и в Атлантике Диной Дурбин или Ингрид Бергман, то в жизни он именовался Мариной Громеко.
Сейчас девушка сидела перед скелетом и прилежно изучала анатомию. На полу и на чахлом столике были навалены устрашающе толстые учебники, атласы, справочники и еще какие-то костяные детали бренной плоти.
По лицу девушки, меняя друг друга, пробегали выражения, типичные для мучеников нормальной анатомии. Осмысленное живое выражение сменялось отчаянием, вслед за чем появлялось выражение тупой покорности, затыкались пальцами уши, голова мерно раскачивалась, как у нудного зубрилы.
Потом Марина вдруг рассмеялась и пропела стишок, которым вот уж, наверное, сотню лет развлекают себя медики-первокурсники:
Как на лямина криброзапоселился криста галли,впереди форамен цекум,сзади ос сфеноидале!В руках у девушки появилась небольшая кость. Она завертела ее, сверяясь с атласом.
– Вот лямина криброза, вот криста галли… но где же эта проклятая форамен цекум?
Вдруг в форточку
С улицы донеслось пение губной гармоники. Девушка вскочила и подбежала к окну.
Внизу на тротуаре стояли трое блистательных офицеров-летчиков, двое советских и один француз, должно быть из полка «Нормандия-Неман».
Один офицер опирался на тросточку, у другого рука была на перевязи, у француза из-под отутюженной брючины высовывалась огромная загипсованная ступня. Впрочем, следы увечий не мешали бравым парням жизнерадостно улыбаться, а француз еще наигрывал на губной гармошке какую-то шалую мелодию Больших Бульваров.
– Привет, Марина! По приказу главврача вы сегодня мобилизованы на танцы! – высокий капитан поднял над головой билет.
– Ой, мальчики, не могу! – махнула рукой девушка. – Зубрю нормальную анатомию!
Коренастый старлей расхохотался, кивая на француза.
– Серж сегодня демонстрирует не нормальную анатомию! Смертельный номер, проездом в Париж, вальс на одной ноге! Ну-ка, Серега, изобрази!
Француз, помогая себе костылем, ловко закружился на одной ноге.
– Вуле-ву м’аккордер сет вальс, Марина?
Оперным жестом он воздел руки к окну.
В пыльных, потрескавшихся, зеркального стекла окнах мраморного дома появились бледные лики жильцов.
– Опять к Марише Громеко, – сказала тетушка со стиральной доской в руках. – Мужик-то ноне только вприглядку идет, как сахар, а у ей под окнами что ни вечер – военный парад.
– Да, это настоящий успех, – со вздохом подтвердила сухопарая дама, скручивающая цигарку из клочка газеты.
– Может, по-вашему, и успех, а все ж таки девушка она самостоятельная, – сказала женщина, скребущая ножом чугунную сковородку.
Марина рассмеялась, махнула рукой – где, мол, наша не пропадала! – и побежала переодеваться.
В крохотном треугольном жилье мелькают разноцветные тряпицы, скромные украшения девушек военной поры. Фанерно-бумазейные стены ходят ходуном. Марина крутится перед осколком зеркала. Временами она поглядывает на часики, потом почему-то заглядывает в камин, потом кричит в трубу – Петя! – и тут же в камине появляются ноги в сомнительных башмаках, а затем и весь мальчик целиком.
– Ну, вот, пожалуйста, – сказала Марина, – у других братья как братья…
– Чем я вас не устраиваю, мисс? – сурово спросил Петя. Он стоял в камине, скрестив руки на груди.
– В твои годы! Я! – воскликнула девушка.
– Что в мои годы? Что вы? – Петя был неумолимо суров.
– Я уже умела пользоваться дверью. – Марина дернула брата за вихры.
– А в ваши годы, мисс, я буду отдавать предпочтение наукам, а не презренным развлечениям.
С этими словами мальчик вышел из камина и сел к столу, на котором стояла тарелка с холодной картошкой. Марина в это время открыла чемодан и вынула оттуда самую свою главную ценность – лакированные туфли. Суровая «морская» важность при виде туфель слетела с Пети. Глаза его вспыхнули, он словно потянулся к ним…