О, этот вьюноша летучий!
Шрифт:
– Спи, спи, пожалуйста. В школу опоздаешь. Там знают, что с ним делать, – она многозначительно показала пальцем на потолок, где отсвечивал под отраженным светом луны кругленький бочок купидона.
В школе на уроке истории на задних партах продолжал оживленно дебатироваться все тот же злободневный вопрос: что делать с Гитлером?
– Поймать, посадить в стеклянную клетку и возить по городам, – басил верзила-третьегодник.
«Камчатка» зашумела еще пуще. Глаза у Пети расширились до предела.
…Комически ужасный
…Со своей задней парты Петя, оттянув тетиву могучего лука, поразил стрелой злодея прямо в пятку. Гитлер с омерзительной гримасой запрыгал на одной ноге…
– Муза, скажи мне о том многоопытном муже, который… – читал историк.
Он прекрасно видел, что по меньшей мере половина учеников рисует в своих тетрадках захватывающе сцены пленения Гитлера. Наконец, он отложил «Илиаду» и, простирая руки к «камчатке», провозгласил:
– Мальчики, Гитлер и его клика осуждены историей, а это самое главное!
Купидоны и наяды закопченными глазами смотрели с потолка на хлопотливый быт мраморного дома. Многочисленные хозяйки суетились у примусов и керогазов, возились с детьми, стирали бельишко. Среди всей этой копошни гигант Боря Мамочко в шелковой майке делал мощную гимнастику четырехпудовой гирей. В одном из углов «творил» местный фотограф-сапожник дядя Лазик. Перед аппаратом позировали сержант-артиллерист со старушкой-матерью. Стены были увешаны непросохшими еще снимками военных с женами, невестами, детьми.
Рядом был разложен сапожный инструмент, валялась груда старой обуви.
– Внимание! – кричал дядя Лазик. – Больше собранности! Внимание! Товарищ сержант, тихо улыбнитесь своей красивой маме.
По коридору торопливо прошла, здороваясь с соседками, Марина Громеко.
Женщины сочувственно вздыхали ей вслед.
– Как бьется-то Мариша! И учеба, и в госпитале дежурит. Мальчишка на руках.
– Самоотверженное дитя! – сказала юрисконсульт Нина Александровна Самолюбовер. – В ее возрасте я царила на Южном берегу Крыма.
Марина заглянула к дяде Лазику. Тот уже тачал сапоги.
– Здрасьте, дядя Лазик. Прямо не знаю, что с Петькой делать – обувь на нем горит.
– Увы, Мариночка, боюсь, что Петиным штиблетам уже трудно помочь.
– Мне обещали в госпитале ордер, но только через месяц, – вздохнула девушка. – Вы не знаете, может, кто продает?
Теперь уже вздохнул дядя Лазик.
– Одна дама продает приличные мальчиковые ботинки, но сколько они стоят – ах…
Марина решительно расстегивает сумку и достает свои бесценные лодочки.
– Дядя Лазик, это ленинградские, модельные…
– Вижу, вижу, но кто сейчас танцует? Оставьте, Мариночка, буду предлагать…
Марина выбежала в коридор, но тут дорогу ей преградил Мамочко.
– Краснофлотский, Маринка! Может, в чем непорядок? Со шмутками, может, чего или с обувкой?
– Да
Гигант проводил ее своей загадочной улыбкой, после чего влез в конуру к дяде Лазику.
Нина Александровна Самолюбовер крутила цигарку, прослушивала патефонную пластинку и читала сквозь толстые очки юридическую книгу.
В дверь постучали, и появилась Эльмира Кущина.
– Нина Александровна, я к вам как к юрисконсульту, – строго сказала она.
Листья падают с клена,Значит, кончилось лето, —пел со скрежетом патефон.
– Тебе нравится это танго, Элечка? – спросила дама.
– В нем много чувства, – ответила девочка.
– Ах, Эля, можешь ты представить меня танцующей это танго на палубе теплохода «Абхазия» с элегантным молодым моряком?
– Нет, не могу, – простодушно ответила Эльмира. – Нина Александровна, у нас многие пионеры обсуждают сейчас вопрос, как свободолюбивые народы будут судить Гитлера. Вы юридический работник…
– Судить Гитлера?! – Самолюбовер вскочила, пробежалась по своей комнатушке. – Суд уже идет, дитя мое! Народы судят фашизм, но если судить Гитлера как отдельную личность, – она обвела цигаркой многочисленные толстые тома, закрывающие стены. – Посмотри, сколько книг. Это ничтожная доля того, что накопила за века мировая юриспруденция, но ни один закон не подойдет к Гитлеру. Может быть, его должны судить вы, дети… – Самолюбовер расширенными страшными глазами уставилась на Эльмиру, – …или дети Освенцима, или замерзшие дети Ленинграда…
Она резко отвернулась к стене.
– Простите, Нина Александровна, – прошептала Эльмира.
В сумерках в саду мраморного дома шепотом совещаются Петя и Ильгиз. На плече у «герцога» довольно объемный мешок.
– Слушай, герцог Гиз, надо копать не в саду, а под домом. Все-таки Жеребцовы свой клад под домом спрятали.
– Правильно, мастер Пит! Я знаю лаз под террасу, давай теперь оттуда начнем.
– Это что у тебя в мешке? – спрашивает Петя.
– Да вот… – Ильгиз смущенно кашлянул и извлек из мешка медную ступу с пестиком, кофемолку, диковинную старинную люстру и статую древнегреческого бога Пана со свирелью. – Вот собрал пока кое-чего из цветных металлов. Чтоб не ныла эта… наша…
– Знаешь, не надо ее называть Электрификацией, – смущенно сказал Петя.
– А я, между прочим, никогда и не называл. – Ильгиз снова кашлянул.
Наступило несколько стесненное молчание.
– Между прочим, Гиз, – проговорил Петя. – Вы не будете против, если некая леди иной раз поднимется на наш мостик…
Глаза Ильгиза блеснули.
– Я против, Пит, и вот почему…
– Не нужно слов! – суровым голосом прервал его Петя. – Я все понимаю…
Несколько секунд ребята стоят, отвернувшись друг от друга, в «суровом мужском молчании», потом встряхиваются.