О Гриньке, о Саньке и немного о девчонках

Рыжаков Варлаам Степанович

Вот и сосна. Шаг. Еще шаг. Застыл.

— Сидит.

Зажал Тарзана между ног, чтоб не вспугнул птицу. Вынул спички. Вставил самую лучшую спичку под проволоку — «запальник». Просунул ружье сквозь сосновые лапы, прицелился. Руки дрожат. Спокойнее. Шаркнул коробком о спичку. Взметнулось пламя. Я покачнулся и повалился в снег.

Я не плакал. Я даже не чувствовал боли. Меня сковал ужас.

Глаза…

Мне выжгло глаза. Я протирал их снегом. Поднимал пальцами

веки. Тьма.

— О-сле-еп?!

Я испуганно вскочил и бросился бежать. Запнулся. Упал. Больпо ударился плечом о ствол дерева. Пополз на четвереньках. Остановился.

Куда я? Что со мной?

В голове гул. В ушах звон, лицо в огне. Нестерпимая резь в глазах.

— Ослеп!

Я зарылся головой в сугроб и заплакал.

Вдруг кто-то потянул меня за подол пальто. Я сжался.

Лязг зубов. Повизгивапие.

— Тарзан!

Я схватил его и прижал к себе.

— Ты не убежал, да? Ты не бросил меня, да?

Тарзан вырвался и снова потянул меня за подол пальто, заурчал.

Я тревожно сел.

— Тарзанка, что ты?

Собака обнюхала мое лицо и сердито затявкала.

Превозмогая боль, я поднял пальцами веки. Блеснул мутный свет и, дрогнув, погас. Мелькнула надежда, и тут же обуял страх. Куда, в какую сторону идти?

Встал.

Тарзан радостно заскулил и запрыгал. Уперся передними лапами в мою грудь, лизнул мой подбородок. Я поймал его, нащупал на шее веревку. Он только этого и ждал. Веревка натянулась.

— Тарзанушка, умница.

Я понял, что он выводит меня из лесу домой. В деревне мое появление взбудоражило всех не меньше, чем пожар.

Подбежал запыхавшийся Гринька.

— А ружье где? — И замолк. Заикаясь спросил: — Разорвало?

— Не знаю.

— Наверно. У тебя все лицо вздутое и как чугун…

— Черное?

— Тише. Отец твой.

У меня задрожали ресницы.

— Папа…

Отец взял меня на руки и быстро зашагал.

— Глаза-то хоть видят?

— Немножечко, пап.

Отец помолчал.

— Непутевый ты уродился. В меня, что ли?

— Наверно, пап.

— Похоронишь ты свою мать заживо.

— А ты не говори ей, пап.

— Я не скажу. Твоя голова ей все скажет.

В больнице врач открыл мне правый глаз, и я увидел печальное лицо отца. Врач спросил:

— Видишь?

— А как же.

Открыл второй глаз.

— Видишь?

— Слеза текет.

— А свет?

— Свет вижу. Желтый.

— Счастливо отстрелялся, охотник.

Гринькины тревоги

Болел я до обидного недолго. Все люди болеют как люди, а

на мне заживает, как на кошке. Не любит меня хвороба да и только. Иногда вроде бы и подцепишь грипп, нос уже завалит — дышать нечем. Еще бы самую малость — и можно в школу но ходить. Так нет. Чихнешь раза два, высморкаешься как следует — и все прошло. И голова никогда не болит. Ну что это за голова! Вон у отца чуть ли не через день в висках стучит. А у меня хоть бы разок стукнуло.

И так вот всегда.

Кому охота похворать — не хворает, а кому страсть неохота — из больницы не вылазит.

Мать как-то порезала хлебным ножом палец на правой руке, так целый месяц охала. Палец неделю нарывал, неделю прорывался нарыв, а потом прорвался и две недели подживал.

Ежели бы у меня так-то.

Но у меня так не болит. А то бы я весь ходил в болячках.

Однажды, верно, и у меня вскочил чирей. Огромный такой. Но бестолковый. Выскочил не на пальце и не на ноге, а на шее. Нашел тоже место. Какой от него прок на шее-то? Только учителям в школе радость. Преподаватель по литературе посмотрел тогда на меня и многозначительно изрек:

— И от фурункулов, оказывается, бывает польза великая. После урока он подозвал меня к столу и все внушал, что чирей-де трогать никак нельзя, а резать и тем более. Что яблоку необходимо назреть, тогда оно упадет само.

Но я не послушался совета и тут же сходил в больницу. Охота больно сидеть на уроках истуканом.

— Разрезал все ж таки, — строго спросил учитель на другой день, когда я обернулся на заднюю парту.

Я встал.

— Разрезал, Пал Петрович.

— Оно и видно. Садись.

— Он уж подживает, — улыбаясь во весь рот, сообщил я.

— А жаль.

Класс всколыхнулся от хохота. Но я не обиделся. Пал Петрович — он шутник. Его все любят. И я тоже, хотя и живем мы с ним не особенно дружно. Я-то ничего. Он что-то все сердится.

В прошлом году он задал нам на дом прочитать «Тараса Бульбу» и рассказать своими словами. А я не прочитал. Почему? Не помню. И конечно, он меня вызвал к доске, спросил:

— Понравилось произведение Гоголя?

— Ище как, — не моргнув соврал я.

— Рассказывай.

— Чего?

— О чем читал.

— О Тарасе, — шепнули с первой парты.

— О Тарасе, — повторил я.

— И что же?

Я молчу, уши навострил. Шепот:

— У него было два сына.

— У него было два или три сына. — «Три» я добавил на всякий случай. Я недослышал сколько.

— Что? Повтори-ка.

На задней парте Гринька показал два пальца.