О Гриньке, о Саньке и немного о девчонках
Шрифт:
Я поспешно закивал головой.
Отец примерил доску, взялся за пилу, ворчливо, но добродушно сказал:
— Вытянулись жеребята, а ума не достали. Все бестолковщину толчете. Нет бы матери помог. Воды бы натаскал, дрова бы вон пилили, кололи. И полезно и здорово. А то с гирей надоумились ворочаться.
Отец был в майке. Он положил доску к себе на колени и начал пилить. Пила аппетитно впивалась в доску, выплевывала густые рыжие опилки. На руках отца под кожей волнуясь играли упругие мускулы.
«Вот
— Чего стоишь, помогай.
Я обрадованно смахнул с плеч пальто. Хороший у меня отец, незлобливый. Придерживая доску, спросил:
— Пап, а правда, что девчонки сильных любят? Отец засмеялся.
— Ясно, не заморышей.
Он опустил пилу и как-то подозрительно заглянул мне в лицо.
Целую неделю мы с Гринькой пилили и кололи дрова то у него, то у нас.
— Горячо взялись. Ох горячо! — тревожилась мать. — Опять жди беды.
Отец усмехался, успокаивал.
— Время приспело к работе.
Он невзначай брал меня за руку повыше локтя, озорно подмигивал.
— Копится силенок-то?
— Не очень, пап, — сокрушался я.
— Ничего. Не сразу и Москва строилась. Аппетит к еде волчий — и сила будет звериная.
«У меня-то волчий, — думал я, — а вот у Гриньки…»
Дохлый он какой-то стал и грустный. Да и то сказать — загрустишь. Из кожи лезет — старается учиться, дрова наравне со мной пилит, а по вечерам отдохнуть бы — гулять плетется. И чего он только так тянется к этой кнопке — Маринке? Не пойму. Мне так вот она ни чуточку не нравится. Черномазая какая-то, как будто неумытая всегда. А нос задирает, что твоя королева. Я бы ей давно навтыкал, чтоб не задавалась, да Гриньки боюсь. Он совсем ошалел. На одни пятерки учится.
Я, поди, тоже, наверное, полюбил Нинку-то, а ничего — даже аппетита не лишился. И по вечерам не толкусь возле ее дома, чтоб поглазеть на нее. Что она, картинка, что ли? И в школе нагляжусь. Тоска.
В субботу Гринька явился в школу с распухшим носом.
— Нагулялся, — попрекнул я его, как только он сел за парту.
— Прихватило малость, Сань.
— Как следует, Гринь.
— И заметно?
— Сказал! Как головня горит. Сунь в воду — зашипит.
— И блестит, Сань?
— Блестит, Гринь, как хромовый сапог начищенный.
— Это мать сметаной намазала.
Гринька плюнул на обшлаг рукава, потер им нос.
— А сейчас?
— Как и было.
— Не везет мне, Сань.
— Не больно везет, Гринь.
— Разлюбит она меня.
— А уж полюбила?!
— Пора бы, Сань. Я ее вон как долго люблю.
— А меня Нинка, наверно, еще нет. Да, Гринь?
— Рано еще. Да ты и плохо любишь, Сань.
— А отколь она знает?
— Чует.
—
Я отодвинулся на край парты, открыл учебник.
В класс вбежала Маринка, а за ней, переваливаясь, как утка, с боку на бок, вошла Нинка. Зеленая косынка съехала на шею и висела хомутом. Портфель, набитый до отказа книгами, не закрывался, и она несла его, обхватив руками.
При их появлении Гринька оживился, но тут же погас. Вспомнил о своем корявом носе, отвернулся к окну. Однако это его не спасло. Поравнявшись с нашей партой, Маринка остановилась, съязвила:
— Здравствуйте, синьор помидор!
Гринька зарделся. Я подумал, что он подскочит и треснет Маринке, а он, стыдно говорить-то, опустил голову и промямлил:
— Здравствуйте.
Нинка фыркнула, закрыла лицо портфелем, подтолкнула подругу в плечо.
Я, хоть и сердитый был на Гриньку, а и то не стерпел.
— Проваливай!
— А с тобой, стрелец, не разговаривают.
— Ну! — Я угрожающе сжал кулаки.
По коридору школы тревожно заметался звонок.
В середине урока с задней парты, посмеиваясь, мне передали записку. Я развернул ее и сцепил зубы.
На чистом листе нарисована длинная, как жердь, фигура с уродливым красным носом, а рядом с ней маленький рыжий человечек с огромным самопалом.
Подпись: «Боярин Гринька и его слуга — оруженосец Санька.
С приветом. Передайте дальше».
«Вот гадюка, — думал я, — человек из-за нее жизни не рад, а она смеется. Ну погоди, добахвалишься. Проучу я тебя».
Отдал записку Гриньке. Он посмотрел и заулыбался. Как же, узнал любимый почерк. Совсем свихнулся человек.
В перемену я подстерег Маринку в коридоре. Затолкал ее й раздевалке в темный угол, схватил за косички.
— Попалась, пигалица.
— Угу, Сань, попалась, — шепнула Маринка. Я опешил.
— Вот дам по уху.
— За что?
— Потом разберешься. Ты Гриньку любишь?
— Я?..
— Да, ты?
— Его Нинка любит.
— Нинка?!
Я сжал в кулаках косички и потянул. Маринка искривилась от боли.
— Ты что, сдурел? Пусти.
— Полюбишь Гриньку?
— Я?.. Ой!
— Полюбишь?
Маринка вдруг твердо подняла голову.
— Нет!
— По-о-олюбишь, — прошипел я и потянул за косички сильнее, — а Нинка пусть меня любит.
— Саня…
Мы вас так поделили. Маринка заплакала. Я растерялся. Разжал кулаки.
— А еще городская тоже… Маринка убежала в класс.
Я постоял с минуту в раздумье, сунул руки в карманы и, беззаботно посвистывая, направился следом за ней. По дороге невзначай треснул по щетинистому затылку первоклашке и как ни в чем не бывало уселся за свою парту.