О Гриньке, о Саньке и немного о девчонках

Рыжаков Варлаам Степанович

Я поспешно закивал головой.

Отец примерил доску, взялся за пилу, ворчливо, но добродушно сказал:

— Вытянулись жеребята, а ума не достали. Все бестолковщину толчете. Нет бы матери помог. Воды бы натаскал, дрова бы вон пилили, кололи. И полезно и здорово. А то с гирей надоумились ворочаться.

Отец был в майке. Он положил доску к себе на колени и начал пилить. Пила аппетитно впивалась в доску, выплевывала густые рыжие опилки. На руках отца под кожей волнуясь играли упругие мускулы.

«Вот

где силищи-то, — с завистью думал я. — Мне бы».

— Чего стоишь, помогай.

Я обрадованно смахнул с плеч пальто. Хороший у меня отец, незлобливый. Придерживая доску, спросил:

— Пап, а правда, что девчонки сильных любят? Отец засмеялся.

— Ясно, не заморышей.

Он опустил пилу и как-то подозрительно заглянул мне в лицо.

Целую неделю мы с Гринькой пилили и кололи дрова то у него, то у нас.

— Горячо взялись. Ох горячо! — тревожилась мать. — Опять жди беды.

Отец усмехался, успокаивал.

— Время приспело к работе.

Он невзначай брал меня за руку повыше локтя, озорно подмигивал.

— Копится силенок-то?

— Не очень, пап, — сокрушался я.

— Ничего. Не сразу и Москва строилась. Аппетит к еде волчий — и сила будет звериная.

«У меня-то волчий, — думал я, — а вот у Гриньки…»

Дохлый он какой-то стал и грустный. Да и то сказать — загрустишь. Из кожи лезет — старается учиться, дрова наравне со мной пилит, а по вечерам отдохнуть бы — гулять плетется. И чего он только так тянется к этой кнопке — Маринке? Не пойму. Мне так вот она ни чуточку не нравится. Черномазая какая-то, как будто неумытая всегда. А нос задирает, что твоя королева. Я бы ей давно навтыкал, чтоб не задавалась, да Гриньки боюсь. Он совсем ошалел. На одни пятерки учится.

Я, поди, тоже, наверное, полюбил Нинку-то, а ничего — даже аппетита не лишился. И по вечерам не толкусь возле ее дома, чтоб поглазеть на нее. Что она, картинка, что ли? И в школе нагляжусь. Тоска.

В субботу Гринька явился в школу с распухшим носом.

— Нагулялся, — попрекнул я его, как только он сел за парту.

— Прихватило малость, Сань.

— Как следует, Гринь.

— И заметно?

— Сказал! Как головня горит. Сунь в воду — зашипит.

— И блестит, Сань?

— Блестит, Гринь, как хромовый сапог начищенный.

— Это мать сметаной намазала.

Гринька плюнул на обшлаг рукава, потер им нос.

— А сейчас?

— Как и было.

— Не везет мне, Сань.

— Не больно везет, Гринь.

— Разлюбит она меня.

— А уж полюбила?!

— Пора бы, Сань. Я ее вон как долго люблю.

— А меня Нинка, наверно, еще нет. Да, Гринь?

— Рано еще. Да ты и плохо любишь, Сань.

— А отколь она знает?

— Чует.

—

Нужна она мне, квашня.

Я отодвинулся на край парты, открыл учебник.

В класс вбежала Маринка, а за ней, переваливаясь, как утка, с боку на бок, вошла Нинка. Зеленая косынка съехала на шею и висела хомутом. Портфель, набитый до отказа книгами, не закрывался, и она несла его, обхватив руками.

При их появлении Гринька оживился, но тут же погас. Вспомнил о своем корявом носе, отвернулся к окну. Однако это его не спасло. Поравнявшись с нашей партой, Маринка остановилась, съязвила:

— Здравствуйте, синьор помидор!

Гринька зарделся. Я подумал, что он подскочит и треснет Маринке, а он, стыдно говорить-то, опустил голову и промямлил:

— Здравствуйте.

Нинка фыркнула, закрыла лицо портфелем, подтолкнула подругу в плечо.

Я, хоть и сердитый был на Гриньку, а и то не стерпел.

— Проваливай!

— А с тобой, стрелец, не разговаривают.

— Ну! — Я угрожающе сжал кулаки.

По коридору школы тревожно заметался звонок.

В середине урока с задней парты, посмеиваясь, мне передали записку. Я развернул ее и сцепил зубы.

На чистом листе нарисована длинная, как жердь, фигура с уродливым красным носом, а рядом с ней маленький рыжий человечек с огромным самопалом.

Подпись: «Боярин Гринька и его слуга — оруженосец Санька.

С приветом. Передайте дальше».

«Вот гадюка, — думал я, — человек из-за нее жизни не рад, а она смеется. Ну погоди, добахвалишься. Проучу я тебя».

Отдал записку Гриньке. Он посмотрел и заулыбался. Как же, узнал любимый почерк. Совсем свихнулся человек.

В перемену я подстерег Маринку в коридоре. Затолкал ее й раздевалке в темный угол, схватил за косички.

— Попалась, пигалица.

— Угу, Сань, попалась, — шепнула Маринка. Я опешил.

— Вот дам по уху.

— За что?

— Потом разберешься. Ты Гриньку любишь?

— Я?..

— Да, ты?

— Его Нинка любит.

— Нинка?!

Я сжал в кулаках косички и потянул. Маринка искривилась от боли.

— Ты что, сдурел? Пусти.

— Полюбишь Гриньку?

— Я?.. Ой!

— Полюбишь?

Маринка вдруг твердо подняла голову.

— Нет!

— По-о-олюбишь, — прошипел я и потянул за косички сильнее, — а Нинка пусть меня любит.

— Саня…

Мы вас так поделили. Маринка заплакала. Я растерялся. Разжал кулаки.

— А еще городская тоже… Маринка убежала в класс.

Я постоял с минуту в раздумье, сунул руки в карманы и, беззаботно посвистывая, направился следом за ней. По дороге невзначай треснул по щетинистому затылку первоклашке и как ни в чем не бывало уселся за свою парту.