О Гриньке, о Саньке и немного о девчонках
Шрифт:
— А чего тебя сушить-то? У тебя и так одни мослы.
— У самого-то? — обиделся я. Гринька с сожалением вздохнул.
— И у меня, Сань. Загрустил. Сказал раздумчиво:
— Девчонки — они любят здоровых.
Я осмотрел свои бицепсы, сравнил себя с Нинкой и тоже опечалился.
— А что, Сань? Давай спортом займемся?
— А как, Гринь?
— У нас в сарае гиря есть. Пудовая. Поднимать, опускать. Руки будут — во! Грудь — во!
— Балда, чего же ты раньше-то
— Сейчас, Сань.
Гринька схватил шапку, побежал.
Их дом был напротив нашего, а сарай за домом, на приусадебном участке. В окно я увидел Гриньку. Вот он подбежал к сараю, снял замок и пропал.
Жду пять минут, десять, двадцать — нет. Прошел час, наверное, Гринька не показывался, что он там, умер, что ли?
Наконец появился. Пальто в земле. Выкатил гирю. Поставил ее, ухватился обеими руками, растопырил ноги — зашагал, зашагал и бросил. Тяжело. Поднял опять. Пошел, пошел, снова бросил. Вернулся в сарай. Вышел с санками.
Гиря действительно была неприподъемной. В комнату мы ее втаскивали вдвоем.
А чего ты в земле весь вымазался? — спросил я.
— Чего-чего. Отец забросил ее на настил. — Гринька сердито пнул валенком гирю. — Я сошвырнул ее оттуда. А она, как бомба, ух! — и прямо в железный чан. Я ее еле выволок оттуда.
Гринька смахнул рукавом пот с лица, сказал:
— Попробуй-ка подними.
Я уцепился за гирю, с трудом оторвал ее от пола, покачал и бросил. Пол дрогнул, с потолка посыпались опилки.
— Что?! — заулыбался Гринька.
— Хороша.
— Давай вдвоем?
— Давай. Приподняли.
— Выше, выше, — командовал Гринька, — выше. И не удержали.
Раздался треск. Гиря улетела в подполье. Возле наших ног, в подгнившей доске, зияла огромная черная дыра. Запахло влажной землей, прелью и… поркой. Настроение упало. Я взглянул на часы.
— Скоро отец придет.
— Гулять охота, — позевнул Гринька.
— А гирю?
— Пусть она, Сань, там полежит. Что ей сделается? Вечерело. Синеватый снег, синее продрогшее небо. На улице ни души. Только я да Гринька, мороз и луна — большой выпуклый глаз тишины.
— Куда мы идем, Гринь?
— В верхний конец.
— Любовь крутить, да?
— Поглядим на их дома, на окна, а случись — и их увидим.
— Эка невидаль. В такую-то стужу.
— Это потому, Сань, что ты еще не совсем полюбил.
— У меня, Гринь, коленки прихватывает.
— А ты их, Сань, варежкой
— У меня, Гринь, и руки-то не корчатся.
— И у меня, Сань.
— Тебе хорошо. Ты любишь.
— И ты, Сань, полюбишь. Терпи.
— А долго?|
— Тихо.
Гринька впился глазами в окошки. А чего впился? Стекла как простыней закрытые.
Скрипнула дверь. На крыльцо вышла бабушка Орина. Выплеснула из ведра помои и скрылась.
— Вишь, — шепнул Гринька посипевшими губами, — бабушку уже увидели.
— Ну и что?
— И девчонок, может, увидим.
— Домой бы.
— Хлипкий ты, Сапь.
— Сам-то позеленел.
— Позеленел, а домой пе хочется. Я вчера до-о-олго гулял. И ничего. Уши только немного припухли. Зато видал.
— Девчонок?
— Ага. Они от Маринки пробежали к Нинке. Смеются.
— А ты?
— И я улыбаюсь.
— И все?
— А чего же еще-то? Пойдем к Нинкиному дому сходим.
— На бабушку Матрену посмотреть?
— Черствый ты, Сань. А друг тоже. Не можешь ты любить.
— Я бы, Гринь, полюбил, да уж больно дюжий мороз-то. У тебя вон и брови-то побелели, а девчонок-то нет.
— Они выйдут, Сань. Они тоже нас любят.
— Не знаю, Гринь. Я чего-то не видал, чтобы они около нашего дома толкались.
— Они девчонки — стыдятся.
— Как хошь, Гринь, а я домой пошел. А ты оставайся. — Я погуляю, Сань.
Гринька содрогнулся от озноба, съежился и, хлопая рука об руку, зашагал к Нинкиному дому.
Я постоял в раздумье и вприпрыжку побежал домой. Не околевать же из-за этой любви.
В дом к себе я вошел, как в чужую избу, — робко. Остановился у порога.
Отец плотничал — заменял в полу доску.
— Явился? — спросил он, вынул изо рта папиросу. Строгости в его голосе не слышалось, и я немного осмелел.
— Явился, пап.
— Какой-то бес пол у нас изуродовал. Ты не знаешь?
— Я это, пап. Прыгнул со стула и…
— Не ушибся?
Отец улыбнулся. Я опустил глаза.
— Не, пап. Нисколечко.
— А гирю-то пошто прихватил с собой?
— Какую гирю?
— Вот эту.
Отец указал в угол. Я покосился.
— С Гринькой мы, пап. Мы это…
Я усиленно задвигал руками и пощупал свои мускулы.
— Геркулесились, — с усмешкой подсказал отец.
Я молчал. Непонятное слово. Кто его знает, что оно обозначает.
— Сил, говорю, набирались?