О Гриньке, о Саньке и немного о девчонках

Рыжаков Варлаам Степанович

— У него было два сына.

— Так, продолжай.

Я прислушался. Ни звука. Плохо. Начал соображать. Почти все взрослые книжки кончаются женитьбой. Гоголь был серьезным писателем, значит, должен кончить как и все.

— Что же дальше было?

— Дальше?

— Да.

— Тарас женился на Бульбе.

— О-о-о! — вскрикнул учитель и под громкий хохот выбежал из класса.

Во время перемены в преподавательской раздавались стоны. По классам учителя расходились с опозданием,

с заплаканными глазами.

Павел Петрович зашел к нам за портфелем, сказал:

— Памятник тебе, Щепкин, надо поставить.

Повернулся и молча вышел. С тех пор он часто вспоминал обо мне. Я его, как видите, тоже не забываю.

Не был в школе всего десять дней и уже говорю о нем. А у меня есть события и поважнее.

Во-первых, все мальчишки нашего класса ходили к арифметичке колоть дрова. Настукали дров, говорят, не так много, а конфет съели целую поленницу. Мне и то принесли — вкусные.

Во-вторых, Тарзан теперь мой и никому я его не отдам. Я сделал во дворе для него конуру (отец велел), но Тарзан в ней мало бывает, а больше со мной в комнате. Он стал гладким. Поправился. Предан мне, как собака. И удивительно: у него появилась злость. Тронешь меня — зарычит. Прошлый раз Васек в шутку толкнул меня, так ушел домой со слезами: Тарзан отхватил у него полштанины.

В-третьих, и это самое ужасное, Гринька влюбился. И на этот раз, пожалуй, без возврата. Влюбился по самые уши. Эх, Гринька, Гринька. Жалко мне его. Друг все ж таки. Но что поделаешь? Он и сам не рад. Он и сам не понял, как все произошло. Он вообще в этом смысле бестолковый. Полюбит и сам не знает за что. Увидел девчонку незнакомую и сразу втрескался. Разве так можно?

— Не, Сань, я не сразу, — оправдывался Гринька.

— Как же не сразу, коли она только приехала.

— Она, Сань, не только. Она в тот день, как мы на охоту ходили.

— Слышал. К бабке Орине?

— Ага. Ее дед привез. Она дочь его дочери. Говорят, ей чистый воздух нужен.

— А что, Тринь, или уж в городе нет его?

— Отколь я знаю. Значит, нет, когда привез.

— И она в нашем классе учится?

— В нашем.

— Она красивая, Гринь?

— Красивая, Сань, страсть! Маленькая. Глаза, как черные тараканы, юркие. А башковитая — ужас. Что ни спросят на уроке — все знает. Но просмешница.

— И любовь крутит?

— Нет, Сань, она не крутит, это я кручу.

— А она знает?

Гринька испуганно округлил глаза.

— Ты что… Не вздумай сказать.

— Надо, чай.

— А то просмеет, как тебя.

— Меня?

— Ну да. Девчонки рассказали ей, что ты по глухарю пальнул из самопала, а она и говорит: «Вот как, у вас и вундеркинды водятся».

— А по губам она не хочет?

— Ты, Сань, не тронь

ее.

— Это почему?

— Не тронь и все.

— А я не погляжу, что она твоя любовница.

— Сам ты любовник, губан.

— А ты не ругайся.

— А ты не грозись.

— Ну и уходи из нашего дома.

— Ну и уйду.

Гринька сгорбился и шагнул к порогу, обернулся.

— Смотри!

Он вытянул вперед руку и, показав мне измазанный в чернилах кулак, вышел. Я подошел к окну.

Гринька сошел со скрипучих ступеней крыльца и грустный, какой-то задумчивый побрел вдоль улицы.

«Видно, нелегко любить, — подумал я, провожая его глазами. — Зря мы поругались».

Я думал, что Гринька теперь долго не покажется в нашем дому, по он пришел на другой же день под вечер. Я готовился в школу — собирал портфель.

— Сань, я не обижаюсь, — сказал он.

— Я тоже, Гринь.

— Знаешь, горько что-то.

— Из-за Маринки?.

— Из-за нее, Сань. Двойку я сегодня схватил по географии.

— Так и что? Не впервой.

— Обидно.

— Подумаешь.

— Она подошла в перемену ко мне и говорит, да громко, на весь класс: «Такой большой и так плохо учишься. Постыдился бы». И никто ни слова.

— А ты что?

— Что. Стою как пень и моргаю. Покраснел, говорят. Хуже, чем перед учительницей. Срам.

— Влип ты, Гринь.

— Влип, Сань.

— Разлюбить надо.

— Пробовал.

— Не вышло?

— Нет. Только хуже.

— Что?

— Видеть ее хочется.

— К старой ведьме, Марфе, сходить надо, Гринь. Она, говорят, отвораживает эту любовь.

— Не знаю, Сань. Прошлый раз, помнишь, у Петуховых бык заболел. Врач лечил — ничего. Марфу позвали — бык подрыгал ногами и сдох.

— Да… Это пожалуй…

— А как хоть, Гринь, ты ее любишь?

— Как и все.

— Ну а как?

— Не знаю.

— Чудно.

— Чудно, Сань. Пойдем погуляем.

— В такой-то морозище!

— Он не очень, Сань, лют. Он только поначалу, а потом привыкнешь — ничего.

— Зябко, Гринь. Страшно.

— А ты, Сань, полюби тоже, а? И мороз будет не в мороз.

— Что-то не хочется, Гринь.

— А ты подумай, подумай о ней — и полюбишь.

— Ну, подумал.

— И ничего?

— Чуточку чего-то.

— А ты о ком думал?

— О Маринке.

— А ты не о ней. Маринка моя. Я ее уже зачурал. Ты о другой. О Нинке. Она тоже хорошая.

— Она больно толстая, Гринь.

— Выправится, Саиь. Влюбится и отощает.

— Вот разве отощает…

— Обязательно. Любовь — она кого хочешь высушит.

— И меня?

— Тебя нет, Сань.

— Это что же? Ее высушит, а меня нет?