О мастерах старинных 1714 - 1812
Шрифт:
Рыжий Яков ходил по домам и делал разную слесарную работу.
Сыт он был, пьян, нос в табаке; табак он нюхать любил и табакерку выточил себе сам из березового наплыва.
Завел Яков высокие мягкие сапоги, кафтан городского сукна, со шнурками.
Сурнин больше ходил в Кунсткамеру и дивился на станки.
Интересные станки сделал Нартов: они Сурнину самому как будто и не нужны, но что-то в них его беспокоит. Он сам набился сделать в них ремонт и, разобрав и собрав диковинные машины, еще больше на них удивился.
Сурнин
Вот в Туле – солдата Якова Батищева измышления – стоят снасти. На них обдирают и высверливают по двенадцати стволов вдруг. Сделаны просто, а в этом станке пропадает, как в клетке соловей, хитрая мысль мастера, и как ее выпустить?
– Мастеру Сурнину почтение, – послышался голос.
– Льву Фомичу Сабакину нижайший поклон, – ответил Сурнин, кланяясь не очень низко, но уважительно человеку в черном кафтане.
Башмаки на Сабакине – увидал Сурнин при поклоне – грубые и пряжки не серебряные, но все же носит Сабакин башмаки, не сапоги, а ведь человек из тверских крестьян. И вот стал тверским губернским механиком, шлюзы строит, часы делает астрономические, с академиками разговаривает, и они его слушают.
«Мастак», – подумал Сурнин, поклонился второй раз пониже и увидал, что башмаки на Сабакине сильно поношенные.
– Вот какое дело, братец, – сказал Сабакин. – Отец протоиерей Самборский тебя хвалит, а ходишь ты здесь без дела, а дело у нас есть.
– Нам работа нужна, – сказал Сурнин. – Я, между дворов скитаясь, оголодал. Вот нартовский станок налаживал, пришел за деньжонками.
– Есть работа другая. Двадцать четыре года тому назад сделал Михайло Васильевич Ломоносов трубу зрительную в семь сажен длиной, с зеркалом отражательным, в небо смотреть. Поставил он в трубе зеркало так, что можно смотреть на него сбоку. Смотрел через ту трубу в небо и увидал все тайны великого небесного здания. Увидел наш Ломоносов на Сатурне полоски и, смотря на прохождение планеты Венеры через солнечный диск, заметил, что есть на той Венере атмосфера, как бы тебе попроще сказать, – воздух…
– Любопытно, – сказал Сурнин. – Но что тут может сделать токарь? Как нам этому делу помочь?
– Токари эту штуку делали и зеркало полировали, – ответил Сабакин. – А Михайло Васильевич об этой трубе речь приготовил ко дню именин Петра Федоровича, что на Гольштинии был и умер потом в Ораниенбауме.
– Об этом слыхали.
– Если слышал, так молчи.
– Молчим, – сказал Сурнин. – К этому мы приучены.
– А Михайло Васильевич, – сказал Сабакин, – не молчал, он был человеком с открытой душой: что придумает, сейчас же расскажет.
– В нашем деле надо и помолчать, – проговорил Сурнин.
– Поставили трубу здесь, в Кунсткамере,
– Значит, для нашей славы?
– Значит, так!.. Стояла труба долго, и зеркало в ней от времени потемнело, а теперь труба опять понадобилась.
– В небо смотреть?
– Нет, иностранным господам показывать ее заново. Есть в Англии немец Гершель, служил он сперва придворным музыкантом, а потом стал строить трубы подзорные и через них смотреть в небо.
– Хороши его трубы?
– Хороши, и строил он их много, и построил такие трубы, подобные ломоносовской, о нашей трубе то ли зная, то ли не зная…
– Может, прохвастали?
– Может быть, и так. Сейчас что важно? О трубе в мире большая слава. Надо напомнить, что была она у нас раньше…
– После драки кулаками не машут, – сказал Сурнин.
– Это не твое дело! Вот только ломоносовскую трубу при показе попортили. Мы теперь трубу починим – не в небо смотреть, а гостям показывать: может быть, совесть у людей найдется…
– Мы работать согласны, – сказал Сурнин.
– Только вот какое дело еще, – сказал Сабакин. – У Академии денег нет. Мы тебе книжками заплатим, а ты их где хочешь продавай. Или сам читай. Ты ведь грамотный?
– Грамотный… Только вот мне бы на харчи, господин Сабакин, получить…
– Будешь харч получать у меня. Лишняя ложка в тех же щах не заметна. Работать начнешь сегодня.
В комнату вошел молодой человек во фраке из черно-желтой парчи, в башмаках со стальными воронеными пряжками английской, бирмингамской работы.
– На зебру похож, – сказал Сурнин тихо Сабакину.
– А ты зебру видал?
– Здесь, в Кунсткамере, видал.
– Это не зебра, – тихо сказал Сабакин, – а модная нынешняя материя. Зовется очаковская, в честь давнишних побед.
Человек в модном фраке подошел к Сабакину, повернулся перед ним на высоких красных каблуках и, смотря на свои стальные пряжки, сказал Сурнину:
– Почтеннейший, не слыхали ли вы об Алешке Сурнине и Яшке Леонтьеве?
– Это я и есть, барин. А Леонтьев неведомо где, – сказал Сурнин, робея.
– Что же ты дома не сидишь? Ты подумай только, чуйка: я из-за тебя по всему городу бегаю, да как бегаю! В одном камзоле. Ты понимаешь, что я могу простудиться?
– Понимаю, ваше сиятельство. Фрак на вас легкий.
– А ты понимаешь ли, чуйка, что я из-за тебя через Неву в ледоход два раза на ялике ездил? Ответь: страшно мне было или не страшно?
– Не могу знать!
– Так вот знай: не было мне страшно, потому что я понимаю, что чему быть, того не миновать. Знакомец мой, с которым мы, может быть, в одном корпусе учились, теперь полковник, Кутузов Михаил, так сколько ни сражается, а все не убит, и даже получил Георгия, – впрочем, я его по орденам старше.