О революции
Шрифт:
Однако даже если удержаться от соблазна поставить знак равенства между революцией и борьбой за освобождение, остается дополнительная, и в данной связи более серьезная проблема: в форме или содержании новых революционных конституций было очень мало такого, что было бы просто новым, не говоря уже о революционном. Идея конституционного правления, конечно же, никоим образом не является революционной ни по своему содержанию, ни по происхождению; оно означает ни больше ни меньше как правление, ограниченное законом, и защиту гражданских прав посредством конституционных гарантий, как те определялись различными биллями о правах, инкорпорированными в новые конституции, и зачастую рассматриваемыми как их наиболее важная часть. Однако эти билли никогда не предназначались для того, чтобы очертить власть, завоеванную народом в революции, напротив, они считались необходимыми, дабы оградить от злоупотреблений властью любое, даже вновь основанное правление. Билль о правах, как заметил Джефферсон, был тем, "на что полномочен народ против любого правительства, будь оно центральным или местным, и что ни одно правовое государство не должно отрицать или оставлять без внимания" [242] .
242
Из письма Джеймсу Мэдисону от 20 декабря 1787 года.
Другими словами, в то время и по сей день конституционное правление остается ограниченным правлением в том смысле, в каком XVIII век говорил об "ограниченной монархии," именно монархии, ограниченной в своей власти посредством законов. Гражданские права, также как и частное благополучие, гарантировались ограниченным правлением вне зависимости от его конкретной формы. Только тирания, оцениваемая в политической теории как "неправильная" форма правления, ставила себя над конституцией в том смысле, что была основана на законе власти. Однако права, гарантируемые законами правового государства, всегда имеют отрицательный характер, и это касается также и права представительства с целью налогообложения, в конечном счете ставшего всеобщим избирательным правом. В действительности они представляют собой "не власти как таковые, но лишь гарантии от злоупотреблений властью" [243] ; в них еще не содержится никаких притязаний на участие в делах государства, но только право на защиту от него. В данном отношении не столь важно, будем ли мы выводить идею подобного конституционного государства из Magna Charta [244] и
243
Редко признается, но не теряет от этого важности истина, на которую указывал Вудро Вильсон, а именно, что «власть есть вещь позитивная, контроль - вещь негативная» и что «называть эти две вещи одним именем значит попросту обеднять язык, заставляя одно и то же слово выступать в различных значениях» (Wilson, Woodrow. An Old Master and Other Political Essays, 1893. P. 91). Это смешивание способности действовать с правом контроля «органов инициативы » и в чем-то близко по своей природе упомянутому ранее смешиванию освобождения со свободой. Цитата в тексте взята из книги Джеймса Фенимора Купера «Американский демократ» (Купер, Джеймс Фенимор. Американский демократ. М.: Прогресс, 1990.).
244
Magna Charta libertatum - Великая хартия вольностей (лат.). Грамота, значительно ограничившая королевскую власть, представленная восставшими английскими феодалами, рыцарями и горожанами королю Иоанну Безземельному и подписанная им 15 июня 1215 года.
245
Последнее - точка зрения Карла Фридриха (см.: Friedrich} CarlJ. Constitutional Government and Democracy, 1950). О первой – согласно ей «пункты наших американских конституций представляют ... простые копии тридцать девятой статьи Magna Charta» - см. Shattuck, Charles Е. The True Meaning o f the Term «Liberty» ... in the Federal and State Constitutions.... / / Harvard Law Review, 1891.
Существует и другая, возможно, более веская причина, почему нам так нелегко признать в конституционном акте подлинно революционный элемент. Если ориентироваться не на революции XVIII века, но на ту серию восстаний и переворотов, которая последовала за ними в XIX и XX столетиях, то мы как бы окажемся перед альтернативой между "перманентными" революциями, не приведшими к принятию какой-либо конституции, и теми, где в конце концов в результате революционных переворотов возникло некоторое новое "конституционное" правление, гарантирующее больший или меньший объем гражданских прав и максимум заслуживающее названия ограниченного правления независимо от того, приняло оно форму реставрированной монархии или республики. Революции в России и Китае, где власти предержащие не только признавали факт, но даже гордились тем, что им удается неопределенно долгое время поддерживать революционное правление, явно относятся к первому случаю; ко второму же принадлежат революции, происшедшие почти во всех европейских странах после Первой мировой войны, а также имевшие место во многих колониальных странах, добившихся независимости от европейских правительств после Второй мировой войны. В последних случаях конституции никоим образом не были результатом революции; напротив, они были навязаны после того, как революция потерпела поражение, и воспринимались населением данных стран как знак этого поражения. Обычно они являлись делом рук специалистов, однако не в том смысле, в каком Гладстон называл Американскую конституцию "самым удивительным произведением, когда-либо созданным ... мозгом и волей человека", но скорее в том, в каком Артур Янг еще в 1792 году отмечал, что французы заимствовали "новое слово", которое "они использовали так, как если бы конституция была пудингом, который следует делать по рецепту" [246] . Целью этих конституций было запрудить поток революции, и если они при этом также служили ограничению власти, то это касалось в первую очередь власти народа, проявление коей предшествовало их установлению [247] , а уже во вторую - власти правительства.
246
Цит. no: Mclhuain, Charles H. Constitutionalism, Ancient and Modem. Ithaca, 1940. Желающие исследовать историю вопроса могут вспомнить судьбу конституции, написанной Локком для штата Каролина, которая была, пожалуй, первой подобного рода конституцией, разработанной экспертом и затем предложенной народу. Слова Уильяма Морея: «Она была создана из ничего и вскоре обратилась в ничто» применимы почти ко всем из них (Morey. William C. The Genesis of a Written Constitution / / American Academy of Politics and Social Science. Annals I. April 1891).
247
Лучшим исследованием конституционного творчества подобного рода является работа Карла Лёвенштайна (Loewenstein, Karl Verfassungsrecht und Verfassungsrealität // Beiträge zur Stawssoziologie. Tübingen, 1961). Автор рассматривает «поток конституций» после Второй мировой войны, из которых лишь немногие были одобрены народом. Он подчеркивает «глубокое недоверие к народу», прослеживающееся в этих конституциях, которые в руках «сравнительно небольших групп экспертов и специалистов» стали в большинстве своем «средствами для достижения определенной цели», инструментами для «приобретения или сохранения особых привилегий различных групп или классов, интересам которых они служили».
Одна, хотя, возможно, и немаловажная, трудность, стоящая на пути обсуждения подобного рода вопросов, имеет чисто вербальный характер. Не составляет секрета, что слово "конституция" обладает двумя смыслами, означая как сам акт констатирования, так и Основной закон, или правила правления, которые "конституированы" этим актом, независимо от того, запечатлены они в писаных документах или, как в случае Британской конституции, воплощены в институтах, обычаях и прецедентах. Очевидна невозможность называть одним и тем же именем и ожидать одинаковых результатов от тех "конституций" , которые принимает нереволюционное правительство там, где народ и его революция оказались не в состоянии конституировать свое собственное правление, и другими "конституциями", которые либо, по выражению Гладстона, были "итогом прогрессивной истории нации", либо же явились результатом сознательной попытки всего народа основать новый политический организм. Склонность ставить знак равенства или, наоборот, видеть принципиальное различие между этими типами понимания особенно хорошо заметны в известном определении, данном слову "конституция" Томасом Пейном, в котором он суммировал и осмыслил то, чему его научил процесс написания и принятия американской конституции: "Конституция не есть акт правительства, но народа, конституирующего правительство" [248] . Отсюда во Франции и в Америке проистекает потребность в учредительных собраниях и специальных конвентах, единственной задачей которых является подготовить проект конституции; отсюда возникает необходимость вернуться с этим проектом домой, к народу, и обсудить Articles of Confederacy [249] , статью за статьей, на городских собраниях, как позднее статьи Конституции - на конгрессах штатов. Ибо дело заключалось вовсе не в том, что местные конгрессы тринадцати штатов не могли надлежащим образом учредить правительства штатов, власть которых была бы должным образом ограничена, но в том, что положение "народ должен наделить правительство конституцией, а не наоборот" [250] приобрело значение принципа конституционализма.
248
Или, в несколько ином варианте: «Конституция есть вещь, предшествующая правлению, и правление - это всего лишь детище конституции». Оба определения содержатся во второй части «Прав человека» Томаса Пейна. См.: Пейн, Томас. Права человека. М.: АСТ, 2009.
249
Статьи Конфедерации (англ.) - название договора между 13 штатами Северной Америки, принятого 1 марта 1781 года и действовавшего в качестве временной конституции страны до 4 марта 1789 года.
– Прим. ред.
250
Согласно Моргану (Morgan, Edmund S. Op. cit.), «Большинство штатов позволили своим провинциальным конгрессам выполнить задачу подготовки конституции и введения ее в действие. Народ Массачусетса, по-видимому, первым увидел опасность подобной процедуры. ...Соответственно, в 1780 году был собран специальный конвент, и конституция была принята народом независимо от правительства. ...Хотя к тому времени было уже слишком поздно прибегать к подобной практике в отношении штатов, новый метод вскоре был использован при создании правительства Соединенных Штатов». (См.: Morgan, Edmund S. Op. cit. P. 91.) Даже Форрест Макдональд, считавший, что легислатуры штатов были «обойдены » и что конвенты, в задачу которых входила ратификация конституций, избирались потому, что «ратификация встретила бы гораздо большее препятствий, если бы Конституции пришлось преодолевать махинации ... легислатур», в примечании смягчает свою позицию: «С точки зрения правовой теории, ратификация конституций легислатурами штатов была бы не более обязательна, чем в случае любых других законов, и могла быть аннулирована последующими легислатурами». См.: McDonald, Forrest. We the People: The Economie Origins of the Constitution. Chicago, 1958. P. 114.
Что касается власти и авторитета, то достаточно беглого взгляда на судьбу конституционных режимов вне пределов англо-американских стран и сферы их влияния, чтобы ощутить огромную разницу между конституцией, навязанной народу правительством, и конституцией, посредством которой народ конституирует свою собственную форму правления. Составленные экспертами и навязанные европейским странам после Первой мировой войны, все конституции в значительной степени основывались на образце американской конституции и были сработаны вполне добротно, если рассматривать их независимо друг от друга, каждую саму по себе. И несмотря на это, недоверие, вызываемое ими у народа данных стран, является установленным историческим фактом, как фактом было и то, что пятнадцать лет после низвержения монархического правления на европейском континенте более половины Европы жило при той или иной разновидности диктатуры; что же до остальных конституционных режимов, то, за весьма характерным исключением Скандинавских стран и Швейцарии, они демонстрировали ту же прискорбную утрату властью авторитета и стабильности, что и приснопамятная Третья республика во Франции. Ибо отсутствие власти и сопутствующая утрата авторитета бы ли бичом почти всех европейских стран со времени отмены абсолютных монархий, а четырнадцать конституций Франции между 1789 и 1875 годами привели к тому, что еще до лавины послевоенных конституций в XX веке само слово "конституция" стало звучать как издевательство. Наконец, можно вспомнить, что периоды конституционного правления были прозваны временами "системы" (в Германии после Первой мировой войны и во Франции - после Второй) - слово, каким народ окрестил такой порядок вещей, при котором коррупция, кумовство и закулисные махинации сделались альфой и омегой политики. Тем самым всякому нормальному человеку было обеспечено право исключить себя из этой "системы", ибо она едва ли была достойна, чтобы против нее восставать. Короче, сама по себе конституция - еще не благо, она, как говорил Джон Адамс, "есть стандарт, опора и скрепа, когда ее понимают, одобряют и любят. Однако без этого понимания и привязанности
251
Цит. no: Haraszti, Zoltan. John Adams and the Prophets of Progress. Harvard, 1952. P. 224.
К этому различию между конституцией, являющейся актом правительства, и конституцией, посредством которой народ конституирует правительство, следует прибавить еще одно отличие, которое, хотя и тесно с ним связано, в то же время гораздо сложнее для понимания. Если и было что-то общее между создателями конституций XIX и XX веков и их американскими предшественниками в XVIII столетии, то это было недоверие к власти как таковой, и это недоверие в Новом Свете было выражено, пожалуй, даже сильнее, чем в Старом. То, что человек по самой своей природе "не подходит для того, чтобы доверять ему неограниченную власть", что те, кто наделен властью, легко могут обернуться "зверьми, алчущими добычи", что государство необходимо для обуздания человека и его стремления к власти и, тем самым, (как о том писал Мэдисон) является "трезвой оценкой человеческой природы", - все это в XVIII веке считалось общим местом не менее, чем в XIX, что же до "отцов-основателей", то эти истины были для них азами. Это недоверие к власти составляет подоплеку Билля о правах наряду с общим убеждением в абсолютной необходимости правового государства в смысле ограниченного законами правления. И все же для развития событий в Америке это соображение не являлось решающим. Наряду с опасениями основателей насчет чрезмерной власти правительства существовала также глубокая озабоченность относительно тех чрезвычайных опасностей для прав и свобод граждан, которые могут исходить не столько со стороны государства, сколько со стороны общества. Согласно Мэдисону, "огромную важность для республики имеет не только защита общества от угнетения со стороны властей предержащих, но также предохранение одной части общества от несправедливости со стороны другой его части"; в первую очередь необходимо оградить "права отдельных лиц или меньшинства ... от направляемых интересами комбинаций большинства" [252] . Именно это, и ничто иное, оправдывало конституирование публичной правительственной власти, которая в республике не должна быть легитимирована исключительно негативным образом - как конституционно ограниченное правление, хотя европейские эксперты и специалисты в области конституционализма именно в этом усматривали главное достоинство американской конституции. То, что их восхищало и с точки зрения европейской истории являлось вполне закономерным, было в действительности преимуществом "мягкого правления", как оно исторически сложилось в истории Британии, и поскольку все пункты, относящиеся к этой теме, были не только инкорпорированы во все конституции Нового Света, но и провозглашены в качестве неотчуждаемых прав всех людей, они оказались не в состоянии понять, с одной стороны, огромную первостепенную важность акта основания республики и с другой - факт, что действительным содержанием американской конституции было не гарантирование гражданских прав, а установление совершенно новой системы власти.
252
См.: Федералист. Политические эссе А. Гамильтона, Дж. Мэдисона и Дж. Джея. / Под общ. ред., с предисл. H. Н. Яковлева, коммент. О. Л. Степановой.
– М.: Издательская группа «Прогресс» - «Литера», 1994. №51.
В этом плане факты, относящиеся к Американской революции, не оставляют никаких сомнений. Не конституционализм в смысле "ограниченного" в своей власти правового государства владел помыслами основателей. На этот счет их согласие не требовало ни дискуссий, ни пояснений. Даже в дни, когда недовольство английским королем и парламентом достигало наивысшего накала, они ни на минуту не забывали, что имеют дело с "ограниченной монархией", а не с государем, наделенным абсолютной властью. Задача Декларации независимости в действительности состояла не в том, как ограничить власть, но как ее установить; не в том, как ограничить существующее правительство, но в том, как основать новое. Конституционная лихорадка, охватившая страну после Декларации независимости, спасла от возникновения "вакуума" власти, а установление новой власти не могло зиждиться на том, что всегда было по существу негативом власти - на Билле о правах.
Не в Американской, а во Французской революции Декларация прав человека и гражданина стала играть такую важную роль, и этим правам надлежало не указывать на границы, где кончается власть государства, а, наоборот, служить самим фундаментом, на котором должно было быть возведено любое государство. Помимо того, что декларация "Все люди рождаются" равными, исполненная подлинно революционной силы в стране, которая все еще оставалась сословной по своей социальной и политической организации, не имела подобной окраски в Новом Свете, существовало еще более важное отличие, касавшееся абсолютно нового акцента в перечне гражданских прав - отныне эти права торжественно провозглашались правами всех людей, вне зависимости от того, кто они и где живут. Это отличие вышло на свет, когда американцы, хотя и перестали требовать от Англии обеспечения им "прав англичан", уже более не могли представлять себя как "нацию, в жилах которой течет кровь свободы" (Бёрк); даже наличия в их среде незначительного числа иммигрантов неанглийского и небританского происхождения было достаточно, чтобы напомнить им: "Англичанин ли ты, ирландец, немец или швед ... ты имеешь право на все свободы англичан и на свободу, предоставляемую этой конституцией" [253] . Провозглашение прав человека означало для американцев лишь то, что права, которыми до этого момента обладали только англичане, в будущем должны были стать правами всех людей [254]– другими словами, все люди были должны жить при конституционном, "ограниченном" правлении. Провозглашение прав человека во Французской революции, наоборот, в буквальном смысле слова означало, что каждый человек в силу самого факта рождения становится обладателем определенных неотчуждаемых прав. Последствия этого смещения акцента оказались огромными, причем не только в теории, но и на практике. Американская версия в действительности провозглашала не более как необходимость правового государства для всего человечества; французская же версия провозглашала существование прав, по своей природе дополитических, тем самым уравнивая права человека quа [255] с гражданскими правами. Поэтому нет необходимости останавливаться на противоречиях самой идеи прав человека, а также обсуждать причины прискорбной неэффективности всех деклараций, прокламаций и перечней прав человека. Основной их недостаток состоит в том, что они не могут не быть меньше нормальных прав, гарантируемых государством своим гражданам, и что к ним обращаются как за последним спасением те, кто по тем или иным причинам лишился своих гражданских прав [256] . Нам же следует только избегать рокового заблуждения, подсказанного ходом Французской революции, будто провозглашение прав человека или гарантирование гражданских прав могут каким-то образом стать целью и содержанием революции.
253
Слова эти принадлежат пенсильванцам, а «Пенсильвания, наиболее космополитическая колония, насчитывала почти столько же выходцев из Англии, сколько лиц всех других национальностей вместе взятых». См.: Rossiter, Clinton. The First American Revolution. N. Y., 1956. P. 20, 228.
254
Еще в начале 60-х «Джеймс Отис предвидел в Британской конституции трансформацию общих прав англичан в естественные права человека», рассматривая в то же время эти «естественные права» как «ограничители власти правительства». Carpenter; William S. The Development of American Political Thought. Princeton, 1930. P. 29.
255
Как такового (лат.).
256
Об ограниченности, исторической и концептуальной, идеи прав человека см. подробнее в моей работе «Истоки тоталитаризма» (Арендт, Ханна. Истоки тоталитаризма. М.: ЦентрКом, 1996).
Цель конституций штатов, предваривших конституцию союза, вне зависимости от того, были они подготовлены провинциальными конгрессами или конституционными ассамблеями (как в случае Массачусетса), заключалась в создании новых центров власти после того, как Декларация независимости отменила авторитет и власть английской короны и английского парламента. Для осуществления задачи создания новой власти основатели и люди революции мобилизовали целый арсенал того, что сами они называли "политической наукой", ибо политическая наука, по их собственным словам, состояла в попытке поиска "форм и комбинаций власти в республиках" [257] . Хорошо зная о своей неосведомленности в этой области, они обратились к истории, собирая со скрупулезностью, граничащей с педантизмом, все образцы, древние и современные, подлинные и мнимые, республиканских конституций. Однако то, что они пытались в них обнаружить, не имело никакого отношения к гарантиям гражданских прав - предмету, о котором они знали много более, чем кто-либо до них, - но состояло исключительно в лучшем понимании природы власти и ее основных принципов.
257
Слова принадлежат Бенджамину Рашу (Nües, Hezekiah. Op. cit. P. 402).
Также в этом кроется причина чрезвычайной притягательности идей Монтескье, роль которого в Американской революции может быть уподоблена влиянию Руссо на Французскую революцию. Действительно, основной темой главной работы Монтескье, изучаемой и цитируемой в качестве авторитетного труда по всем конституционным и политическим вопросам по крайней мере за десятилетие до революции, была "конституция политической свободы" [258] . При этом слово "конституция" в данном контексте утратило все коннотации негатива, ограничения и отрицания власти; напротив, оно означало, что "величественный храм федеральной свободы" должен зиждиться на фундаменте правильного комбинирования и совмещения власти. Именно потому, что Монтескье, уникальный в этом отношении среди первоисточников, из которых основатели черпали свою политическую мудрость, утверждал неразрывность власти и свободы, что, если перейти на понятийный язык, политическая свобода имеет исток не в "Я хочу", но в "Я могу", и что тем самым политическое пространство должно быть сконструировано и конституировано таким образом, чтобы в нем сочетались власть и свобода, к имени его взывали практически во всех конституционных дебатах [259] . Монтескье подтвердил то, что основатели изучили на опыте колоний. А именно, что свобода есть не что иное, как "естественная способность или власть делать или не делать то, что мы хотим". И когда в документах колониальных времен мы читаем, что избранные "депутаты должны обладать властью и свободой назначения", то и сейчас можем ощутить, насколько естественным для людей того времени было употреблять эти два слова почти как синонимы [260] .
258
Ни один пассаж из «божественных писаний» «великого Монтескье» не цитировался чаще в этих дебатах, чем его фраза об Англии: «Есть также на свете народ, непосредственным предметом государственного устройства которого является политическая свобода» (О духе законов. XI, 5). Об огромном влиянии Монтескье на ход Американской революции особенно см.: Spurün, Paul М. Montesquieu in America, 1760-1801. Baton Rouge, Louisiana, 1940 и Chinará, Gilbert. The Commonplace Book of Thomas Jefferson. Baltimore and Paris, 1926.
259
Монтескье между философской свободой, которая состоит в «проявлении воли» (О духе законов. XII, 2) и политической свободой, заключающейся в pouvoir faire ce qui Von doit vouloir (там же. XI, 3) различает «возможности делать то, чего должно хотеть», причем акцент здесь приходится на слово pouvoir. Французский язык, в котором одно слово pouvoir одновременно означает «власть» и «мочь», «быть в состоянии», как нельзя лучше передает взаимосвязь власти и свободы.
260
См.: Rossiter,; Clinton. Op. cit. P. 231 и The Fundamental Orders of Connecticut, 1639 / / Documents of American History / Ed. By Henry S. Commager. N. Y., 1949.