О себе
Шрифт:
Что касается той высокой оценки, которую ваш друг дал моим мистическим стихам [171] , то тут я мало что могу сказать. Я принимаю его оговорку, что стихи неравноценны: они были написаны очень быстро – думаю, в течение недели, – и я не работал над ними потом долгое время, как обычно поступаю с другими стихами, прежде чем их опубликовать; он для анализа выбрал лучшие стихи, хотя и другие там хороши, хотя хороши не настолько; размер в них приблизительный, а язык и идея не дотягивают до той высоты, до которой могли бы. Два слова я хотел бы сказать о его сомнениях по поводу некоторых строк в стихотворении «Мысль-Параклит», где дано описание духовных планов. Я могу их понять; поскольку в этих строчках нет точного ярковыраженных, явственных начала и концовки и здесь нет точного описания, а только общее, то человеку, не имеющему мистического опыта, они могут показаться слишком пространными и неясными. Однако там нет натяжек; точное и детальное описание этих духовных планов слишком бы удлинило стих, потому я и дал его лишь в общих чертах в нескольких строчках, но описал правильно, эпитеты соответствуют реальности, в том числе даже относящиеся к цвету: «ноги цвета красного золота» [172] и «бело-темно-красный океан под луной» [173] . Цвета значимые, те, которые интеллектуальная критика считает символическими, но тут они больше чем символ, они – частый элемент мистического видения; я позволю себе вспомнить выразительное, яркое видение Рамакришны, когда он поднялся к высшим планам и увидел оттуда мистический смысл рождения Вивекананды. Наконец, самый тот факт, что именно эти стихи так понравились вашему другу, я могу рассматривать как достаточное подтверждение того, что тут мои усилия показать духовные планы не увенчалась полным провалом.
171
См.
172
В оригинале: «gold-red feet»; имеется в виду золото теплого оттенка, в отличие от холодноватого лимонного.
173
В оригинале: «crimson-white mooned ocean», где дается описание морской ряби на восходе темно-красной южной луны.
Как же тогда относиться к тому, что тот самый критик не оценил или же недостаточно оценивает «Савитри», которая также является мистической символической поэмой, хотя отлита в другую форму и поднята на другую высоту, и как относиться к его критике? Отчасти, вероятно, причина столь разного отношения как раз и заключается в разнице формы и уровня, а если принять во внимание его эстетические вкусы и их ограниченность, то разное его отношение к ним было неизбежным. Он, похоже, и сам видит эту причину, когда объясняет разницу своего отношения к «Лисидасу» и к «Потерянному раю». Вкусы его проявляются в его особенном пристрастии к Френсису Томпсону и Ковентри Патмору [174] , в отношении к «Огненному ветру» и «Нисхождению», а также в изящных рассуждениях по поводу «Небесной гончей» и «Царства Божьего» и в явном непонимании «Потерянного рая». Я думаю, он по своей природе склонен считать всякую возвышенную поэзию риторической, слабой и декламаторской, если не увидит в ней, что высокий слог поддержан внутренним содержанием – сочетание, которое мы видим у позднего Томпсона и которого, на его взгляд, нет в «Савитри». Но оно в «Савитри» есть, или, во всяком случае, я старался его вложить, и вы это почувствовали, причем не только вы; а он не смог потому, что оно лежит за пределами его личного опыта и для него недоступно. Тот же, кто обладает описываемым в «Савитри» опытом, а если и не обладает, то подготовлен к его восприятию складом характера или ума, накопленными знаниями или психологической тренировкой, способен проникнуться духом и смыслом поэмы, ощутить в себе отклик на ее поэтический заряд; но читатель неподготовленный, не имеющий ничего из этого, откликнется едва ли – и тем более, если это, как вы утверждаете, новая поэзия со своей техникой и законами.
174
Патмор, Ковентри Кирси Дайтон (1823—1896) – английский поэт.
«Лисидас» – одна из самых прекрасных поэм всех времен и литератур и самая совершенная среди поэм той же длины, и ее вполне можно охарактеризовать эпитетом «изысканная», а, по-видимому, эстетические вкусы вашего друга откликаются именно на изысканное. Придирчивый читатель мог бы и тут найти недостатки, такие как псевдо-пасторальный фон, чрезмерное вторжение Святого Петра, противоречие между фоном и теологической пуританской полемикой, а также несовместимый с ним образ голодных овец с его псевдопасторальным или теологическим определениями овцы, который для тех читателей, кто не знаком с христианским чувством и традиционной христианской системой образов, вполне может показаться даже нелепым или, по меньшей мере, странным; однако всё это были бы избыточные придирки, так как все недостатки здесь тонут в красоте поэтического стиля. Я готов признать очевидные промахи в «Потерянном рае»: небеса у Мильтона действительно неубедительны, так что их можно назвать гротескными, как и битва там в пороховом дыму, а его Бог и ангелы – фигуры слабые и неубедительные, даже Адам и Ева, прародители наши, описаны слабо и только в общих чертах; конец повествования значительно уступает великолепию первых четырех книг, зато эти первые четыре книги навсегда останутся среди великих творений мировой литературы. Если бы вершиной творчества Мильтона был бы «Лисидас», прекрасный и совершенный, и его лирика и сонеты, то и тогда Мильтон был бы великим поэтом, хотя и не вошел бы в десятку величайших; в их ряд его ставит именно «Потерянный рай». Недостатки и даже провальные места есть едва ли не в каждом эпическом сочинении – за исключением «Одиссеи» и, наверное, «Божественной комедии», но, несмотря на это, они остаются великими. То же относится и к «Потерянному раю». Красота языка и стиха, равноценные до самого конца, придают поэме грандиозность. Нужно на время чтения принять сухую пуританскую теологию Мильтона, его слишком очеловеченное изображение небесных сфер и их обитателей, и тогда можно ощутить в полной мере величие этой поэмы. Но дело в том, что на эстетический вкус Х. одного этого величия мало; для него, похоже, атмосфера красоты грандиозной и возвышенной менее уютна, чем атмосфера красоты менее возвышенной, но тем не менее совершенной. Это то же различие, что и между волшебным очарованием поросших лесом холмов и гордым величием одинокого пика, вознесшегося в бескрайние пламенеющие небеса; чтобы признать величие, нужно найти там струны более тонкие и изысканные, как у Томпсона в «Царстве Божьем». Возвращаясь к нашей теме: его рассуждения о поэме дают основания предположить, что есть лишь одна причина его полного восторга по поводу мистических стихов и совершенно противоположного отношения к «Савитри». Сам по себе тот уровень, на который нацелена «Савитри», то величие, какое вы ей приписываете, вызывают в нем не восторг, а настороженность и подозрительность, которые быстро оборачиваются недооценкой или недостаточно высокой оценкой всего самого лучшего в поэме, а также критикой и осуждением остального.
Но есть и другая, более существенная причина. Он не видит и не чувствует того духовного наполнения, какое вы находите в «Савитри»; для него в ней нет ничего, кроме внешней формы, которая кажется ему бедной, что естественно, поскольку внешнее есть всего лишь поверхностная часть целого, но всё прочее скрыто от его глаз. Если бы там было то, что он, возможно, надеялся найти в моей поэме – духовное видение как у последователя Веданты, устремленное за пределы нашего мира к Невыразимому, – тогда он, возможно, легче разобрался бы с ней, как со стихами Томпсона, или, по крайней мере, она была бы для него доступнее. Но в «Савитри» речь не об этом, или скорее это лишь малая часть того, о чем там говорится, но и она дается через космическое видение и восприятие мира, который по сути незнаком его разуму и душе, а также его чувственному опыту. Два отрывка, им разбираемые, не могут дать и не дают сколько-нибудь полного представления о сути видения мира в поэме, так как первый есть незнакомый символ, а второй в том виде, как он взят здесь, вырванный из контекста, – случайная изолированная деталь. Но даже если бы у него для анализа были отрывки более выразительные и более ясно раскрывающие суть, я не думаю, что ему это помогло бы; взгляд его всё равно по-прежнему скользил бы по поверхности, улавливая лишь рассудочный смысл или внешние ощущения. Вот такую причину его неприятия поэмы мы можем здесь, по крайней мере, допустить, если, как мы считаем, в поэме вообще есть какой-то смысл; либо нам придется удовлетвориться ссылкой на личностную несовместимость и на правило de gustibus non est disputandum [175] или, говоря на санскрите: nanarucirhi loka [176] . Если вы правы в своем утверждении, что «Савитри» представляет собой новый тип мистической поэзии с новым видением и набором выразительных средств, то нам следует ожидать, по крайней мере вначале, неприятия широкого и, возможно, общего; похоже, что даже те из любителей поэзии, кто обладает некоторой склонностью к мистицизму или опытом духовных переживаний, но несколько иного рода, стараются обходить ее стороной. Миру потребовалось около ста лет, чтобы открыть Блейка; так что не было бы ничего невероятного в том, что для нас потребуется еще больше времени, хотя, естественно, мы надеемся на лучшее. Потому что, по крайней мере в Индии, есть возможность найти некоторое понимание и отклик и немногочисленную, но подходящую аудиторию. Может быть, произойдет чудо и доброжелательная аудитория вскоре станет больше.
175
о вкусах не спорят (лат.).
176
у людей бывают разные вкусы (санскр.).
Так или иначе, тут можно сделать только одно, особенно если пытаешься создать что-то новое, – продолжать, не жалея света и сил, какие тебе даны, работать и оставить оценку своей работы будущим поколениям. Суд современников, как мы знаем, не заслуживает доверия; есть только два судьи, чей совместный вердикт оспорить трудно, – Мир и Время. Римская поговорка гласит: securus judicat orbis terrarum [177] ; однако окончательным этот приговор становится, только если подтвержден Временем. Поскольку не единое мнение широкого круга людей имеет решающее значение; мнение это на самом деле навязано мнением меньшинства и элиты, которое в конечном итоге и принимается за приговор последующих поколений; говоря словами Тагора, устанавливает свою
177
«Приговор мира окончателен» (лат.); цитата из речи Августина Блаженного (354—430) против донатистов.
178
Имеется в виду вторая поэма Вергилия «Георгики», написанная с целью пробудить любовь к земледелию в душе ветеранов, награждённых землями. Вергилий не входит во все подробности сельскохозяйственного дела; он ставит себе целью показать в поэтических образах прелести сельской жизни, а не написать правила, как сеять и жать; поэтому детали земледельческого труда его занимают лишь там, где они представляют поэтический интерес.
179
Имеется в виду «Энеида» Вергилия. Вергилий написал ее по просьбе Августа, чтобы пробудить в римлянах национальную гордость сказаниями об их великих предках, а также для укрепления династических позиций Августа.
Основным моим намерением в этом письме было кое-что рассказать о технике и внутреннем механизме интуитивного метода, которым создавалась и создается «Савитри», а также о замысле и строении поэмы. Понимание ее Х. как интеллектуальной конструкции с произвольным набором слов и образов, причем отобранных плохо, прямо противоположно тому, как это было на самом деле. Такова была главная мысль письма, остальное лишь предисловие. Но предисловие вышло настолько длинным, что не оставило места для содержания. Придется отложить его до следующего случая, когда будет больше времени.
Вопрос: В том длинном письме о своих стихах, касающемся критики моего друга, вы написали об определенном влиянии на вас поэзии поздней викторианской эпохи. Я не сумел проследить у вас влияния «Современной любви» Мередита – разве что отнести к ним колкие и до приторности сладкие обороты рассуждений в «Песнях для Миртиллы». Теннисон здесь заметен только по изящной живописности или по отдельным словам. Вероятно, влияние Теннисона в целом больше чувствуется в вашем раннем белом стихе, чем в «Песнях для Миртиллы». От Арнольда у вас в белом стихе только конкретные языковые приемы, вроде двух или трех «но», как здесь:
Не какой-то жалкий странник, но Руру, Но сын великого Риши [180] .Или как здесь:
Но спокойный, но царственный, но благосклонный… [181]Арнольд чувствуется также и в том, как вы выстраиваете и разрабатываете ряды сравнений и в «Урваши», и в «Любви и Смерти». Менее явно там звучит его общая интонация, но ее также можно почувствовать; отголоски его звучат даже в стихах, которые вошли в сборник «Ахана», не говоря уже о «Баджи Прабху». Не знаю, есть ли в ваших белых стихах влияние Суинберна; возможно, есть какое-то в «Песнях для Миртиллы». Непосредственно повлиял на ваш стиль в «Урваши» и в «Любви и Смерти» Стивен Филлипс. Но, как я уже сказал в своем эссе о вашем белом стихе, он растворился в более сильном и разностороннем гении, так же, как и влияние елизаветинцев, Мильтона и, вероятно, наименее заметное, Китса. Как бы там ни было, чьим бы влияниям вы ни подвергались, в своих ранних белых стихах вы, безусловно, самостоятельны по своему сущностному духу, движению и по набору экспрессивных средств. Только по отсутствию восприимчивости или по невниманию можно этого не разглядеть и не суметь насладиться блеском ваших стихов.
180
No despicable wayfarer, but Ruru, But son of a great Rishi.
181
But tranquill, but august, but making easy…
Ответ: Влияния такого рода, о которых я говорил, испытывает каждый поэт, пока не найдет себя окончательно. То, что вы говорите о влиянии Арнольда, совершенно правильно; тем не менее, для меня оно заключалось главным образом в необходимости ограничений и обработки, чтобы убрать бесконтрольный романтизм и добиться точной ясности и правильной формы и построения. В «Песнях для Миртиллы» нет влияния Мередита; я не ознакомился со всем его творчеством даже позднее, мне очень нравились его «Современная любовь» и стихи вроде сонета «Люцифер» и «Восхождение на Землю дочери Гадеса», и вот они и оказали влияние на мое становление как поэта, и отголоски этого влияния видны в «Савитри». Больше всего на меня повлияла ранняя лирика Суинберна – «Долорес», «Герта», «Сад Прозерпины» и другие стихи, которые стоят в ряду с его лучшими произведениями, а также «Атланта в Калидоне», но его поздняя лирика кажется мне слишком пустой и не нравится драматический и повествовательный стихотворный стиль. Один критик охарактеризовал мою «Любовь и Смерть» как на удивление блистательное и точное воспроизведение Китса: что вы на это скажете? Думаю, Стивен Филлипс имеет к ней больше отношения.
В «Махабхарате» легенда о Сатьяване и Савитри рассказывается как история супружеской любви, побеждающей смерть. Но в Ведическом цикле эта легенда являет собой один из многих символических мифов, со всеми его признаками сотворенного человеком мифа. Сатьяван – это символ души, в которой есть божественная истина бытия, но которая оказалась во власти смерти и неведения; Савитри – это Божественное Слово, дочь Солнца, богиня высшей Истины, которая спускается на землю, чтобы родиться на земле во имя спасения; Ашвапати, Покровитель лошадей, земной отец Савитри, он же Повелитель Тапасьи – средоточие духовных устремлений, которые помогают нам подняться из планов смертных к бессмертию; Дьюматсена, Повелитель Сияющих Сонмов, отец Сатьявана – это Божественный Ум, здесь ослепший, потерявший свое небесное царствие видения и потому потерявший свою славу. Но все же это не просто аллегории, герои поэмы представляют собой не просто персонификацию свойств, а инкарнацию, или эманацию, живых и обладающих сознанием Сил, с которыми мы можем войти в прямой контакт, и принимают человеческий облик, чтобы помочь людям и показать им выход из смертного плана к божественному сознанию и бессмертной жизни.