О себе
Шрифт:
Вопрос: Поскольку «Любовь и Смерть» давно стала для меня поэтической Библией благодаря совершенной красоте ее вдохновения и искусства и поскольку сейчас я как раз открываю в себе способность писать белым стихом, я был бы просто счастлив, если бы вы рассказали, как вы пришли к созданию этой поэмы: как упало в почву зерно идеи, как оно вызревало и росло, рассказали бы о влиянии на вас других поэтов, о настроении и атмосфере, которые были для вас наиболее близкими по духу и потому продуктивными, об откровениях и озарениях, и как часто они у вас бывали, о темпах, какими продвигалась работа, об эволюции этого вашего разнообразного, разноголосого, но совершенно самостоятельного стиля, безупречного, если не считать одного или двух двойных повторов «но», и в то же время самого естественного из всех, какие я видел. В своем эссе «Шри Ауробиндо – Поэт» я пытался выявить, проведя ее через анализ сродни спектральному, белоснежную, так сказать, гармонию «Любви и Смерти», где цвета латинского, итальянского, санскритского и английского стихов слились воедино в совершенно оригинальное ультрафиолетовое и инфракрасное излучение, какого нигде больше не найти. Из английских поэтов самое сильное влияние, по-моему, на вас оказали Шекспир, Мильтон, Китс и Стивен Филлипс. В своем эссе я более подробно говорю о первых двух и на том волшебном сочетании раннего и позднего Мильтона, Шелли и Кольриджа, какое есть в отрывке, где Руру плывет по Гангу и затем выходит в Паталу. Китса и Стивена Филлипса я там не касался. От Китса у вас, кажется, добавилась гибкость построения поэмы, а от Филлипса живая яркость и изысканность красок. Хотя более важным, чем его приемы, я считаю то волшебство, какое дают его интонации, как в «Марпессе»… Но всё это догадки – возможно, в каком-то отношении верные, но мне бы хотелось услышать, что вы сами думаете по этому поводу, равно как узнать ваш ответ на другие вопросы, заданные в начале этого письма.
182
См. «Поэтический сборник» (Юбилейное издание, 1972), с. 582.
Ответ:
Это не было ни испытанием, ни экспериментом – как я уже писал, я не шел таким путем, – я просто записывал что приходило, потом поправлял; но и поправки приходили сами собой. В те времена у меня не было теорий, методов или способов. Но «Любовь и Смерть» была не первой моей поэмой, написанной белым стихом, – первую я написал раньше, в начале своей жизни в Бароде, и сам ее издал, но потом она стала мне неприятна и я отказался от нее. [183] Я также несколько раз делал переводы с санскрита (белым стихом и рифмованным пятистопным ямбом); но не понимаю, какой перевод Калидасы вы имеете в виду. Большинство тех рукописей исчезло в водовороте и катаклизмах моей политической деятельности.
183
Имеется в виду поэма «Урваши», которую некоторые критики склонны считать лучшим из ранних сочинений Шри Ауробиндо, написанных белым стихом. Неприязненное отношение к ней Шри Ауробиндо, о котором он говорит в письме, сохранялось многие годы, когда у него не было случая перечитать поэму. В письме к одному садхаку-поэту от 5.02.1931 г. он написал: «Не знаю, есть ли у меня «Урваши», и хочу ли я спасти ее от забвения». Позднее, перечитав поэму, он решил, что она не заслуживает забвения, и разрешил включить ее в «Сборник стихотворений и пьес» (Первое издание, 1942). Впоследствии «Урваши» вошла в «Поэтический сборник» (Юбилейное издание, 1972), с. 189—228.
Вопрос: Позавчера Х. сказал мне, что считает длинный монолог бога любви Камы, или Маданы [184] , из «Любви и Смерти» одной из вершин поэмы – он столь же прекрасен, как и отрывок о сошествии в Ад, которым я восхищаюсь с тех самых пор, как несколько лет назад прочел поэму впервые. Он добавил, что и Мать также была им очень тронута. Почему-то в тот раз я отнесся к нему без большого энтузиазма. Мне он показался трогательным и по-своему бесподобным, очень сильным и очень точным психологически, но, если не считать первые восемь или десять строчек в начале и три-четыре в середине, я там не увидел потрясающей поэзии – по крайней мере, не увидел вершины поэзии. Каково ваше личное мнение по этому поводу? Разумеется, я не буду вас цитировать никому. Вот этот отрывок, чтобы освежить вашу память:
184
Мадана (санскр.) – букв.: опьяняющий желанием; традиционный эпитет Камы.
Ответ: Мое личное мнение совпадает скорее с мнением Х., нежели с вашим. Наверное, здесь нет ничего потрясающего в смысле силы творческого воображения и видения, какие есть в описании сошествия в Ад; но, тем не менее, не думаю, что где-то в другом месте мне удалось превзойти этот отрывок по силе языка, страсти и правде чувств, слитых в точном и благородном ритме в единое и совершенное целое. И думаю, мне удалось раскрыть истинную суть бога Камы, бога витальной любви (я не имею в виду «витальное» в его строгом йогическом смысле; а имею в виду любовь, которая влечет, бросая в страсти друг к другу две жизни), с достаточной полнотой поэтического видения и поэтической силой, которые ставят этот монолог на одну из вершин, пусть и не наивысшую, творческого достижения. Таково мое личное мнение, но, разумеется, другие не обязаны видеть то же самое.
Вопрос: А.Е. сделал несколько интересных замечаний по поводу моих стихов – замечаний порой любопытных, порой весьма тонких. Он предупреждает меня против частого употребления таких слов, как «бесконечный», «вечный», «безграничный». Трудность их употребления волновала меня и раньше – частое употребление придает стихам не вполне уместный для мистической индийской поэзии оттенок стихов Гюго; но мне любопытно понять, обесценились ли они у меня или я их неверно употребил. Во всяком случае вы никогда не бранили меня за них. Что касается тех двух моих стихов, которые вам очень понравились, он похвалил только одну фразу в «Ne plus ultra» – «стремительный, как песня, ум» – и ничего не сказал про «Эту заблудшую жизнь». Не странно ли? Кстати, экземпляр вашей «Любви и Смерти» готов к отправке в Англию. Мне интересно, как ее примут критики. Должны бы с энтузиазмом. Там много потрясающих строф. Помните, как Руру спускается в Паталу, подземный мир? Я написал, что я думаю об этом пассаже в своем эссе «Шри Ауробиндо – Поэт». Никогда не переставал им восхищаться. Вот эти строки:
In a thin soft eve Ganges spread far her multidious waves, A glimmering restlessness with voices large, And from the forests of that half-seen bank A boat came heaving over it, white-winged, With a sole silent helmsman marble-pale. Then Ruru by his side stepped in; they went Down the mysterious river and beheld The great banks widen out of sight. The world Was water and the skies to water plunged. All night with a dim motion gliding down He felt the dark against his eyelids; felt’ As in a dream more real than daylight, The helmsamn with his dumb and marble face Near him and moving wideness all around, And that continual gliding dimly on, As one who on a shoreless water sails For ever to a port he shall not win. But when the darkness paled, he heard a moan Of mightier waves and had the wide great sense Of Ocean and the depths below our feet. But the boat stopped; the pilot lifted on him His marble gaze coeval with the stars. Then in the white-winged boat the boy arose And saw around him the vast sea all grey And heaving in the pallid dawning light. Loud Ruru cried across the murmur: «Hear me, O inarticulate grey Ocean, hear. If any cadence in thy infinite Rumour was caught from lover’s moan, O Sea, Open thy abysses to my mortal tread. For I would travel to the despairing shades, The spheres of suffering where entangled dwell Souls unreleased and the untimely dead Who weep remembering. Thither, O guide me, No despicable wayfarer, but Ruru, But son of a great Rishi, from all men On earth selected for peculiar pangs, Special disaster. Lo, this petalled fire, How freshly it blooms and lasts with my great pain!» He held the flower out subtly glimmering. And like a living thing the huge sea trembled, Then rose, calling, and filled the sight with waves, Converging all its giant crests: towards him Innumerable waters loomed and heaven Threatened. Horizon on horizon moved Dreadfully swift; then with a prone wide sound All Ocean hollowing drew him swiftly in, Curving with monstrous menace over him. He down the gulf where the loud waves collapsed Descending, saw with floating hair arise The daughters of the sea in pale green light, A million mystic breasts suddenly bare, And came beneath the flood and stunned beheld A mute stupendous march of waters race To reach some viewless pit beneath the world. Вечером тихим и мягким Ганг широко раскинул свои волны, Мерцающий шум многих своих голосов, И из лесов чуть видных берегов Вдруг лодка белокрылая взлетела, В ней одинокий молчаливый бледный кормчий. Ступил на борт, с ним рядом Руру встал; И двинулись они загадочной рекою, созерцая, Как берега скрываются из глаз. Весь мир Была вода, и небеса в те воды погружались. Всю ночь, пока ладья невидимо скользила вниз, Вокруг него стояла тьма; Реальность сна, а не дневная явь внушала, Что рядом кормчий был с застывшим мрамором лица И вспять бегущий безграничный мир…Ответ: Я не имею ничего против частого у вас повторения «бесконечного», «вечного», «безграничного», потому что этими прилагательными и у меня стихи щедро приправлены. Если пишешь о Бесконечном, Вечном и Безграничном или если постоянно их ощущаешь, то куда денешься от таких эпитетов? А.Е., у кого другое сознание и кто воспринимает только формы временные и конечные (природные или оккультные), может обойтись и без этих слов, а я нет. Кроме того, у любого поэта есть любимые слова и эпитеты, которые он то и дело повторяет. А.Е. как-то и самого обвиняли в том же преступлении.
Если вы пошлете свои стихи пятерым разным поэтам, то в ответ скорее всего получите пять абсолютно несхожих и несопоставимых оценок. Поэту нравятся лишь те стихи, какие отвечают его собственному характеру или вкусу, остальное он либо осудит, либо пропустит мимо внимания. Кроме того, стихи современников редко получают верную оценку у современных критиков. Вы, например, ждете, что «Любовь и Смерть» произведет сенсацию в Англии – я этого никак не жду и буду приятно удивлен, если ее удостоят чего-либо большего, чем похвалы нескольких специалистов, и не удивлюсь и не огорчусь, если она там не заслужит даже этого. Я знаю все недостатки и все достоинства поэмы и знаю, что часть о нисхождении в Ад выдерживает сравнение с лучшими образцами английской поэзии; но я не жду, что современники это поймут. Если поймут, это будет везение или божья милость, вот так-то. Для поэта нет ничего более бессмысленного, чем писать в ожидании славы или похвалы, и как бы это ни было приятно, но они мало чего стоят, ибо лишь очень немногие поэты обретали славу при жизни, а самые великие из них так и прожили незамеченными. Поэт должен идти своим путем, нащупывая его по тем подсказкам, какие звучат в словах за или против, и только тем критика современников может принести ему пользу, но не принимая ее близко к сердцу (если удастся!) – оттачивая таким образом собственный взгляд на свои стихи. Ему совершенно нечего удивляться разным оценкам своих стихов.