О сколько нам открытий чудных..

Воложин Соломон Исаакович

продолжает разговор и даже обещает помочь.

[Ну все повывернуто. Дама продолжает разговор и обещает помочь из сострадания к дочери казненного пугачевцами отца Маши, которого она аж знает по фамилии, а не из–за обаяния веры своей подданной в ее, императрицы, милосердие по поводу чего–то, еще неназванного ей в ту минуту.]

Подчеркнем, что именно в ходе этого продолженного диалога дама узнает, что ее собеседница — дочь известного капитана Миронова, казненного пугачевцами…

[По Пушкину — наоборот, как я уже заметил:

— Капитана Миронова! того самого, что был комендантом одной из оренбургских крепостей?

— Точно так-с.

Дама,

казалось, была тронута. «Извините меня, — сказала она голосом еще более ласковым, — если я вмешиваюсь в ваши дела; но я бываю при дворе; изъясните мне, в чем состоит ваша просьба, и, может быть, мне удастся вам помочь».]

Иными словами, реальная мотивация появляется уже после того, как «дама в утреннем саду», безотчетно поддавшись порыву сочувствия, разрешает Маше продолжать свой рассказ о действительной сути событий…>> [1, 106–107]

А на самом деле не после порыва сочувствия разрешает продолжать, а после порыва возмущения:

«— Как неправда! — возразила дама, вся вспыхнув.

— Неправда, ей-Богу, неправда! Я знаю все, я все вам расскажу».

Маша взяла даму нахрапом, а не слабостью и наивностью.

У Пушкина в тот период настало сомнение относительно возможности консенсуса в сословном обществе, вот он и учинил случай, именно случай, доступности царицы самой низовой дворянке, а Матковская путем препарирования пушкинского текста выводит, в частности, у него тогдашнего, мол, философию сердца, которая <<предлагает и помогает человеку обрести силу именно на основе своей слабости>> [1, 106]. Если бы текст не искажался, философию сердца вывести бы Матковской не удалось.

Я тоже художественный смысл вывожу не из текста, а (по Выготскому) из противоречий текста. И это не приемлется никем хотя бы за то, что вообще сделана попытка художественный смысл обозначить словами. Так мне радоваться бы, что и Матковская взялась за <<освоение идейного содержания>> [1, 109] и выдала конкретный, словесно выраженный его фрагмент — философию сердца. Но именно потому, что она столь святое, никем не предпринимаемое деяние позволила себе сопрячь с прямым искажением интерпретируемого текста, — именно потому я не смог пройти мимо этого искажения молча.

Литература

1. Матковская И. Я. Роман А. С. Пушкина «Капитанская дочка» и социально–утопическое сознание 20–30-х гг. ХХ в. В кн. А. С. Пушкин и мировой литературный процесс. Одесса, 2002.

Написано в октябре 2002 г.

Не зачитано

Попытка открыть художественный смысл«(Из Пиндемонти)» Пушкина

Два скрытых возражения, получил Марк Соколянский в хвалебном по общему тону обсуждении его доклада о пушкинском «(Из Пиндемонти)». Одно — от Островской: «Как жаль, что на слух недостаточно воспринимается такой содержательный доклад!» Другое — Александрова: “ Есть, есть русские ноты в этом стихотворении: не гнуть шеи, царям».

Чем скрыто недовольна Островская? — Традицией, — как выразился Гачев, — упаковывать каждое свое суждение в ватную обертку осторожных оговорок, снимающих напряжение ищущей мысли. А грубее — она подсознательно недовольна мутью, а может, и просто отсутствием той, главной и новой,

мысли, ради которой и полагается делать доклады.

Что не принял Александров? — Всемирной отзывчивости Пушкина в этом стихотворении на, мол, общечеловеческие ценности, о чем сказал было, но без настойчивости, Соколянский, — сказал настолько осторожно, что несколько выступивших хвалили его за еще одно выявление чуткости Пушкина к… инонациональному — западному.

На мою просьбу коснуться в своем, — видимо, глобалиста, — ответном слове, коснуться возможности какого–то проявления евразийской идеи у Пушкина в этом стихотворении, раз там есть прямое указание на «иные», не западные ценности, Соколянский ответил приблизительно так: «Я мог бы, но не хочу, говорить о том, почему и зачем Пушкин написал это стихотворение». — Старая традиция уходить от рассмотрения того главного, ради чего поэты сочиняют, живописцы пишут, скульпторы ваяют, и что призваны помочь людям допостичь искусство– и литературоведы.

И я почувствовал некий вызов. Кто, как не я, попробует открыть художественный смысл этого стихотворения!

Перечитал его.

Не дорого ценю я громкие права, От коих не одна кружится голова, Я не ропщу о том, что отказали боги Мне в сладкой участи оспоривать налоги, Или мешать царям друг с другом воевать; И мало горя мне, свободно ли печать Морочит олухов иль чуткая цензура В журнальных замыслах стесняет балагура. Все это, видите ль,слова, слова, слова 1 — Иные, лучшие мне дороги права; Иная, лучшая потребна мне свобода: Зависеть от властей, зависеть от народа — Не все нам равно? Бог с ними. Никому Отчета не давать, себе лишь самому Служить и угождать; для власти, для ливреи Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи; По прихоти своей скитаться здесь и там, Дивясь божественным природы красотам И пред созданьями искусств и вдохновенья Трепеща радостно в восторгах умиленья. — Вот счастье! вот права…

И пушкинская сноска: ¹ Hamlet (Гамлет).

Если стихотворение понимать «в лоб» — мы имеем декларацию бегства от действительности. Если расположить эту декларацию на моей Синусоиде идеалов — она окажется — по максимуму — на нижнем вылете с Синусоиды вниз. В супериндивидуализм. В созерцательное ницшеанство: «по прихоти своей», «Никому отчета не давать», «себе лишь самому служить и угождать».

Это прямо противоположно сделанному мною размещению «Гамлета» на верхнем вылете с Синусоиды идеалов [1, 63].

Александров в своем выступлении высказал мысль, что настолько нарочито выпятил Пушкин гамлетовские слова: и курсивом, и самим фактом сноски, и переводом имени Гамлет, — что чувствуется дистанцирование Пушкина от Гамлета.

Я не соглашусь. Дистанцирование — да. Но не Пушкина от Гамлета, а Пиндемонте. Это ведь от имени того — все слова произведения, кроме сноски.

А если сноска и демонстрирует дистанцирование самого Пушкина, то не от Гамлета, а от Пиндемонте.