О сколько нам открытий чудных..
Шрифт:
Случилось ли и тут столкновение противочувствий и катарсис по Выготскому? — Случилось.
Вопреки Донской, видящей только столкновение личности со временем, я еще вижу и столкновение позитивного отношения к личностному безразличию времени (в первом четверостишии) с негативным отношением к этому личностному безразличию времени во всех остальных четверостишиях. Да, во всех остальных. И в последнем четверостишии тоже негативизм к личностному безразличию времени, хоть, казалось бы, там гармония между субъективным «привыкли» и объективным «катит попрежнему».
И от столкновения всех личностных временностей, относительностей в общении со временем, с историей (с ямщиком) — с абсолютной личностной безотносительностью времени, истории (ямщика) — возникает грустный катарсис мечты об абсолюте гармонии личности и истории, то есть о сверхистории. К чему он вернулся в своем «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…»
1. Донская С. Л. К истории стихотворения Пушкина «Телега жизни». В кн. Пушкин. Исследования и материалы, т. VII. Л., 1974.
Написано в мае — июне 2002 г.
Не зачитано.
К пушкиниане 2002
Издание в 2002 году материалов научной конференции, посвященной памяти Слюсаря, дает возможность остро критически подойти к некоторым из них, на первый взгляд острой критики не требующих.
Я прочту — со своими комментариями — цитату о так называемой философии сердца из доклада Матковской «Роман А. С. Пушкина «Капитанская дочка» и социально–утопическое сознание 20–30-х гг. ХХ в.»
Вот эта цитата:
<<…творческое осмысление Пушкиным духовного опыта развития утопического сознания 20–30-х годов XIX века пролагало пути утверждению в отечественной культуре нового варианта философского понимания человека и истории — «философии сердца».
…парадоксальность нового типа философствования заключалась в том, что «философия сердца» предлагает и помогает человеку обрести силу именно на основе своей слабости.
… Маша Миронова, не побоявшаяся одна
[Оспариваю: «с верной Палашей и с верным Савельичем», а не одна; ну разве в том смысле одна, что без вооруженной охраны поехала в то время, когда (из пушкинской «Истории Пугачева») <<совершенное спокойствие долго еще не водворялось>> после казни Пугачева, на которой присутствовал прощенный Петр Гринев; я возражаю здесь Матковской не по поводу духа, а по поводу буквы: Маша — буквально — поехала не одна, хотя Матковская и имела право намекать, — пусть подсознательно, — что само наличие слуг могло демаскировать Машу перед встреченными остатками мятежников и, следовательно, Маша могла рассчитывать на их снисхождение к ней, слабой, что уже есть сила по философии сердца; но дело в том, что отступление здесь от пушкинского текста у Матковской, как увидим далее, это начало целого ряда подтасовок ради выведения упомянутой
… Маша Миронова, не побоявшаяся одна пуститься в опасное
[Опасное из текста собственно романа и настроения его героев не следует, а нужно Матковской для выведения силы из слабости.]
… Маша Миронова, не побоявшаяся одна пуститься в опасное путешествие в далекую северную столицу с намерением — ни больше ни меньше! — встретиться с самой царицей
[Ложь; цитирую: «она едет искать покровительства и помощи у сильных людей», а встреча с царицей произошла непреднамеренно и случайно.]
и просить ее о помиловании своего опального жениха, вдруг пугается — до непроизвольного вскрика
[Не было вскрика, а лишь остановка в прогулке.]
вдруг пугается — до непроизвольного вскрика — «маленькой белой собачки английской породы»,
[Испуг от внезапного лая среди благостной утренней тишины — естественен — вне зависимости от величины собаки, но естественность мешает выведению силы из слабости и поэтому акцентируется испуг, как признак слабости.]
внезапно на нее кинувшейся…
[«Побежала ей навстречу», а не кинулась; все не так драматично, как надо Матковской.]
И поскольку «дама в утреннем саду» «спасла»
[Якобы цитируется, кавычки стоят; но нет этих слов в романе.]
«спасла» ее от этой собачки, то Маша обезоруживающе простодушно обращается
[Не обращается, а садится на ту же скамейку, где сидит дама. «Дама первая прервала молчание».]
простодушно обращается к этой даме с рассказом о своем невероятно смелом намерении просить саму императрицу
[Ой ли! Намерение — цитирую: «подать просьбу государыне», что мыслилось сделать и не самой, а через «сильных людей».]
проявить милосердие к государственному преступнику Гриневу… Именно пленительным простодушием Маши
[Нет: совершенной убедительностью рассказа Маши, из которого следовало, что Гринев не «безнравственный и вредный негодяй», а совсем наоборот.]
и ее непоколебимой верой в добро
[А на самом деле в обоих женщинах действовала элементарная справедливость.]
мотивировано внимание «дамы в утреннем саду» к дерзкой
[Ни герои (кроме дезинфомированной императрицы), ни читатели обращение дворянки к царице — за милостью к невиновному — дерзостью не считают.]
мотивировано внимание «дамы в утреннем саду» к дерзкой просьбе «капитанской дочки». Вспомним, как дама, вспыхнув поначалу от этой дерзости,
[Ложь; на самом деле императрица вспыхнула от непривычки, чтоб на ее обвинения кричали: «Ах, неправда!»]
Вспомним, как дама, вспыхнув поначалу от этой дерзости, довольно резко спрашивает свою собеседницу — понимает ли она, о чем просит?
[Строго говоря, и этого нет в тексте.]
И лишь непосредственно убедившись в обезоруживающей наивности
[Ложь; в убедительности Маши убедилась царица.]
в обезоруживающей наивности Маши — этой силе слабых, — и даже отчасти поддавшись обаянию такой безграничной наивности и горячей убежденности ее в силе милосердия,
[Ложь; веру в силу «правосудия», продемонстрировала Маша, поначалу хитро, а совсем не наивно отводя «правосудие» ради «милости». И вот дама]