О теории прозы

Шкловский Виктор Борисович

Если в Библии сказано о том, что изобрели сыновья, потомки Каина, что они делали шатры, медные инструменты, как они создали культуру, то тут предки Пантагрюэля изобрели ботинки с загнутыми носами наверх, догадались, что, играя в кости, надо надевать очки.

Это пародия на Сорбонну и на Евангелие.

И это ваганты, странствующие ученики, не верящие в старую науку.

И как бы мы ни подсчитывали слова и буквы, если мы не видны в этом споре мысли, борьбу, которая подходит к краю ковра, то мы не поймем искусства.

Надо

считать. Это делают структуралисты. Перед этим надо читать.

Нельзя понять Достоевского, не зная эпохи, не зная беременность России великой революцией, и читать Толстого; не зная, что он говорит: социальная революция не то, «что может произойти», а то, что «не может не произойти».

Не зная этого, нельзя анализировать ни Достоевского, ни Толстого. Для чего Раскольников убил старуху такого роста и веса, что горло ее, старухи, было похоже на петушиное. Почему он ее убил топором? Ведь топор неудобно нести по улице, и у него не было топора. Раскольников должен был взять его у дворника. А старуху можно было убить камнем, гирей.

Что за этим стоит? Что стоит за необходимостью преступления? Почему Достоевский не использовал детективный роман, не спрашивал, кто убил, кто совершил преступление, а спрашивал, что такое преступление?

Когда Раскольников пришел на каторгу, то ему каторжники сказали: «Не барское это дело – ходить с топором».

Топор был единственным оружием крестьян.

Чернышевский звал к топору, топоры упоминаются и «Бесах».

Черт приходит к Ивану и говорит, что ему холодно. Он летел через воздушное пространство в костюме с бантиком, а хвостик у него был как у большой собаки. И он рассказывает, что там так же холодно, как в Сибири, где девки дают парню поцеловать топор, а губы примерзают.

Иван Карамазов в таком безумии, что он сам с собой разговаривает, спрашивает: какой топор?

И черт ему отвечает: топор, если имеет достаточную начальную скорость, будет спутником земли, и будут печатать в календарях: восхождение топора в таком-то часу, захождение топора – в таком-то часу.

Вокруг мира Достоевского и вокруг мира Толстого летает топор.

Повторю: у Достоевского был друг и недруг – Победоносцев.

Победоносцев похож на Великого инквизитора, на человека, который отнимает у людей сердце и свободу.

Но мы должны понимать, что никогда никто не стоит на месте.

Человек двигается толчками.

Секретарь Каткова Любимов говорил, что Победоносцев не сразу стал таким.

Не будем обвинять великого писателя за то, что его привлекают противоречия.

Противоречия – насущный хлеб великого искусства.

И его форма, и его содержание.

Эйнштейн как бы уже стал великим человеком тогда, когда ему было десять или двенадцать лет. Он получил компас, помните это место из «Автобиографии». И он удивился, как же без видимого приложения сил стоит стрелка в определенном положении.

Законы динамики –

великие законы.

Когда Пушкин говорил, что он над вымыслом слезами обольется, когда Достоевский читал Толстого и спорил с ним, я не думаю, что они что-то исследовали. Ведь искусство само по себе рождается не для того, чтобы фотографировать людей и при этом закреплять их голову в ошейник на штативе, чтобы она была неподвижной.

Было такое приспособление в старых фотоателье.

Достоевский и Толстой никогда не разговаривали друг с другом, и ведь не случайно.

Достоевский писал о Толстом, и очень хорошо. Толстой никогда не писал о Достоевском, а говорил о нем правильно. Он говорил, что у Достоевского люди поступают всегда вдруг.

Это слово «вдруг» действительно присутствует у Достоевского постоянно. Толстой говорил, что человек должен сделать один поступок, а «вдруг» у Достоевского делает другой.

Но слово «вдруг» обозначает не только неожиданность. Оно обозначает совместное действие, неожиданное совместное действие.

Во флоте говорят «поворот всем вдруг!», и «вдруг» значит «вместе».

Мир Толстого и Достоевского был двойной.

Толстой знал, что социальная революция не наверное произойдет, а наверняка произойдет.

Но он существовал в старом мире и одновременно хотел в нем существовать и опять же одновременно спорил с ним, спорил с законами старого мира, отстаивая его законы.

Но существовал другой мир – мир Достоевского.

Вторая вселенная своего времени. И «вдруг» Достоевского – это вторжение того мира в этот мир.

Не надо думать, что искусство одноэтажно.

Противоречие появляется для того, чтобы выявить «вдругую» действительность.

Достоевский писал не только для своего времени, а для потрясенной земли, и его «вдруг» стало реальным.

Поэтому Достоевский стал писателем великого искусства. Меня интересует мир скрываемый, предсказываемый, предвиденный, анализированный, уже существующий в прошлом, но еще не выявленный.

Меня интересует мир и создание модели мира.

Эйнштейн говорил, что самое сильное впечатление его жизни был Раскольников, а второе – открытие закона относительности.

Литература изменяется, причем писатели знают своих предшественников.

У искусства есть два закона. Два явления.

Явление сегодняшнее и явление вечное.

Когда читаю Гильгамеша, повесть, которой, вероятно, семь тысяч лет, я ощущаю эту повесть как сегодняшнюю.

Искусство, именно оно потому искусство, что оно видит истины, которые не проходят.

Когда-то рак состязался с лисой в быстроте. И рак вцепился ей в хвост и висит на нем. Лисица прибежит, взмахнет хвостом, а рак отцепится и говорит: я здесь.

Мир болен однообразием, а искусство – это осязание мира. И познавать надо законы мира.

Не отказываюсь от слова «формализм», но в слово «форма» вкладываю то, что вкладывают писатели.