О видах на урожай, альфа-самцах и кусочке счастья (сборник)
Шрифт:
— Здорово, Васильич! — Петрович пожал протянутую руку.
— Здорово!
— Что нового? Пчелы-то у тебя как, роились сегодня?
— Да, вышел один рой, килограммов на пять.
— Ох ты! Надо же! На пять? — недоверчиво уточнил «коллега по цеху». — А у меня сегодня по нулям.
— Так взяток идет, погода не роевая. Это моим взбрендило что-то.
— Да, точно. Взяток — у-у какой сильный. Тяжеленные летят, какие и промахиваются, в траву падают, не долетев.
— А как твои помидоры с огурцами? Поди, солите вовсю, — пошутил Сергей Васильевич.
— Да
— Да у тебя всегда всего много, — улыбнулся Васильич.
— Да это всё Ольга у меня, сам знаешь. Целыми днями возится в саду да в теплице. Цветов насадила, я в жизни таких не видал. Овощей всяких. Мы ж как раньше? Картошку, моркву со свеклой, ну, пупырчатых этих. А у Оли и сельдерей растет, и репа, и капусты всякой разной, и кабачки, и синенькие. Ох и охочая она у меня до огорода, — последнее произнес с гордостью.
— Да, повезло тебе с ней, — согласился Васильич.
— Ну и тебе грех жаловаться на свою. Только и слышно, как она тебя зовет: Сережа да Сереженька. Ласковая, по всему видать, приветливая. А, кстати, что-то нет ее сегодня…
— Да в городе осталась, по делам. Завтра заберу.
— А-а, понятно.
— А ты будто расстроенный чем-то, Петрович. Случилось что?
— Да, знаешь, Васильич, — будто сухая трава по весне от случайной спички, вспыхнул тут же Петрович, — терпения у меня нет на этого зятя. Вот что он себя выкобенивает, скажи?
— Это который? Старшей дочери муж? — уточнил Васильич.
— Ага, ее, дуры. «Вадюша», — передразнил он дочь и сплюнул. — Тьфу ты, прости Господи, «Вадюша». Бугай, лосяра здоровый, бестолковый, а как выпьет — вообще дурак дураком. И за что его Татьяна любит, не знаю. Пылинки прямо сдувает: Вадик, Вадюша… А по мне так говно говном.
— Эх, Петрович, не понимаешь ты ничего! Видел я твоего зятя. Рожа смазливая. Ходит павлином, нос задрал, ну прямо король, а сам смотрит — все ли заметили, как он хорош? Это, друг мой, тип такой. Высокоранговый и высокопримативный самец называется.
— Как-как? Самец — это понятно, раз мужик. А это… высокий… примитивный? — попытался произнести новое для себя слово Петрович.
— Да нет же, высокопримативный, — повторил Сергей Васильевич. — Хотя твоя оговорка — по Фрейду. Примитивность в этом есть, конечно.
— Так, ты что-то больно много зараз мудреных слов сказал. Погоди, не гони шибко. А этот… как его ты назвал — Фред…
— Фрейд, — поправил его Васильич.
— Ну, я и говорю: Фред, он кто? Тоже из этих… высоко…примитивных?
— Он ученый, врач, основоположник психоанализа…
— А-а, псих. Понятно, — тут же сделал вывод Иван Петрович.
— Да нет же, скорее спец по психам. Но не совсем. Он объяснял, почему мы поступаем так или иначе, на чем это основывается.
— Ну-у, удивил. Да я завсегда знаю, почему. Если есть охота, значит — голодный, спать — значит, ночь пришла, ну а выпить охота — тут, брат, и правда, причин может быть не одна. Вот как сегодня. Вот до чего довел меня этот, как ты говоришь?..
— Высокопримативный самец, — подсказал
— Ага, он, гад, так вывел из себя, думал, уж не вернусь обратно. И сразу выпить захотелось. Хотя сначала — в морду дать самцу этому. Еле сдержался. Ежли б не бабы — точно врезал бы. Ведет себя нагло. Никто ему не указ. Ни тебе уважения, ни почитания. Внука моего ни за что обижает, пасынка своего. Не мужик, мол, ты, тряпка. Оскорбляет всяко. А ведь сам, сволочь, когда жена его первая беременной была на последних месяцах, баб гулящих в дом водил. Прямо при жене. Она потом, как родила раньше срока мертвого ребеночка, удавилась, бедная. А этого я бы сам удавил. Если б не Танюха. Любит его как кошка. И за что только бабы таких любят? — задумчиво проговорил Петрович. — Хотя что с баб взять. Одно слово — баба. Вот моя дочь Татьяна. Первый муж у нее был пьющим, но все равно — мировой мужик. И уважал меня, и слова дурного никогда нам с матерью не говорил. Ну, закладывал за воротник, но скажи, кто в России не пьет? Не пожилось им, вишь, разбежались. Встретила этого… паразита недотравленого. Вцепилась в него, годы-то уходят, всё твердила: не отговаривайте меня, это мой последний шанс. А этот «последний шанс», не будь дураком, только позволяет себя любить, а сам зарабатывает в два раза меньше Таньки. Но форсу, форсу, будто министр, — Петрович смачно сплюнул.
На улице совсем стемнело. Детвору загнали по домам, старушки с завалинок тоже ушли отдыхать, и только косарь с «бензиновым сердцем» всё косил и косил. И что он там видел, в темноте этой? Видно, увлекся, не в силах остановиться.
Зашли в дом. Сергей Васильевич хотел угостить чайком соседа, да по виду того понял: нет, ему сейчас чаем не поможешь. Покрепче что нужно, стресс снять.
— Налить самогоночки-то? Выпьешь? Ты, смотрю, на взводе.
— Наливай. И правда, что-то я совсем разнервничался. Сам-то не будешь, что ли?
— Нет, не буду. Я лучше кваску выпью. Моя Аленка замечательно его делает: на ржаных корочках, да с изюмом, еще чего-то кладет. За уши не оттянешь. Тебе, может, и кваску налить? Попробуешь?
— Не, не надо. Я квас что-то с детства не люблю. Меня с него слабит всегда.
— Ну ладно, была бы честь предложена. Тогда вот тебе самогоночки, на дубовых опилках настояна, практически коньяк. Огурчики бери, Аленка солила. Они у нее хрусткие, с чесночком.
Иван Петрович выпил, крякнул, занюхал корочкой черного хлеба, похвалил:
— Хороша самогонка!
Сергей Васильевич налил еще рюмочку гостю. Тот был не против.
— Ты вот давеча про самцов начал, будь они неладны! Расскажи, что это за зверь такой — с высоким чином, что ли… — опять не получилось выговорить.
Сергей Васильевич снова терпеливо поправил:
— Высокоранговый самец. Вообще, это ведь не только о людях можно так сказать, — начал он.
— А еще про кого? — поинтересовался Петрович, хрустя огурцом.
— Да и про животных тоже. Вот возьмем петухов. Какого куры признают за главного, кому топтать себя дают?