О водоплавающих

О'Брайен Флэнн

— Ты тут, помнится, хвалился, — говорит начальник, — что круче любого из нас. Прыгать умеешь?

— Прыгать не умею, — отвечает сержант, — а вообще не хуже любого, это верно.

— Посмотрим, посмотрим, — говорит начальник.

Был у них, черт побери, припасен на этот случай один человек из графства Корк, король в прыжках, человек с именем, которого вся страна знала. Звали его Багенал — чемпион Ирландии.

— Хитро придумано, — сказал Ферриски.

— Еще как хитро. Но погодите, слушайте дальше. Встали, значит, оба у одной черты, а кругом уже толпища собралась поглазеть. Красавчик Багенал, важный, что твой индюк, в зеленых трусах, все разминался, ноги свои показывал. Тут же и второй соревнователь, человек по имени Крэддок, сотрудник, можно сказать, полицейского фронта. Мундир он свой снял, положил на травку,

но все остальное на нем. Стоит он, значит, в синих своих брюках и в ботинках, что твои баржи. Уверяю вас, это надо было видеть.

— Не сомневаюсь, — сказал Шанахэн.

— Что ж, разбегается Багенал первым, летит как птица и приземляется в облаке песка. И как вы думаете, на сколько он прыгнул?

— На восемнадцать футов, — сказал Ферриски.

— Бери выше. На двадцать два фута. На двадцать два фута прыгнул Багенал, и толпа так развопилась, что будь я на месте сержанта, выблевал бы все, что во мне есть и чего нет.

— Да, двадцать два фута и сегодня — отличный прыжок, — сказал Шанахэн.

— Ну, народ наконец приутих, Багенал отходит вразвалочку, становится спиной к сержанту, просит сигаретку и начинает трепаться со своими дружками как ни в чем не бывало. И что же наш сержант, а, мистер Шанахэн?

— Я уж лучше воздержусь, — сказал дальновидный Шанахэн.

— И мудро поступите. Сержант Крэддок спокойно берет короткий разбег и прыгает на двадцать четыре фута шесть дюймов.

— Быть такого не может! — вскричал Ферриски.

— Двадцать четыре фута шесть дюймов.

— Ничего удивительного, — изумленно произнес Шанахэн, — нет, право, ничего удивительного. Поезжайте в любую страну и сами убедитесь, что ирландцев везде уважают за прыгучесть.

— Вы абсолютно правы, — поддержал его Ферриски. — Ирландия прославилась прыгунами.

— Поезжайте хоть в Россию, — сказал Шанахэн, — хоть в Китай, хоть во Францию. Всегда и везде люди без ума от Прыгучего Ирландца. Спросите любого наугад, все в один голос вам то же скажут. Прыгучий Ирландец.

— Что и говорить, — произнес Ферриски, — прыжки — наш главный козырь.

— Когда другому уже нечем крыть, — поддержал его Ламонт, — ирландцу еще найдется что сказать. Этот парень не лыком шит.

— Не лыком, не лыком, — поддакнул Ферриски.

— И вот, когда все было сказано, — вновь раздался монотонный глубокий голос Финна, — проблеск разума озарил голову безумца, и решил он направить свои стопы в ту сторону, где обитают его люди, чтобы довериться им и жить с ними. Но ангелы принесли весть о намерении Суини отправиться в келью святого Ронана, и стал он молить Господа о том, чтобы безумие не покинуло душу короля до тех пор, пока душа его не покинет тела, и вот что из всего этого вышло. Когда добрался безумец до середины Слив-Фуад, предстали ему странные видения: окровавленные тела без голов, и головы без тел, и пять голов с подъятыми седыми власами, без рук, без ног и без туловищ, и с воплями и визгом стали они метаться перед Суини, наступая и тесня его в сгущающейся тьме и неистово бранясь, пока не взмыл он высоко в поднебесье в страхе перед этим бесовским хороводом. Но не отставала от него нежить, исторгнутая из ущелий высоких гор, и с воем, и рыком, и скорбными стенаньями ринулась за ним вослед — человечьи, песьи и козлиные головы тыкались ему в бедра, и икры, и затылок, ударяясь о стволы деревьев и обломки скал, не давая Суини даже минутку передохнуть, пока не укрылся он на дереве, что росло на вершине Слив-Эхнаха. Там, переведя дух, сидя между ветвей, принялся он слагать напевные строфы о горькой своей доле.

После чего понесся он как безумный из Луахар-Гехеда во Фиой-Гавли, где струятся прозрачные реки и деревья раскинули свои изящные кроны, и оставался там целый год, питаясь шафраново-красными ягодами остролиста и черно-коричневыми желудями и утоляя жажду свою из Гавала, и в конце концов сложил такие строки:

Воем вою я, бедный Суини, тело мое как труп, больше ни сна, ни музыки, лишь стенанья буйного ветра.Странствовал я от Луахар-Гехеда до уступов Фиой-Гавли, моя пища, скрывать не стану, дуба желуди,

плющ плодовитый.

После чего добрался неутомимый Суини до Алл-Фараннана, поистине дивной долины, где несут реки потоки своих изумрудных вод, где нашли себе обиталище праведники и целый сонм святых, где яблони клонят к земле свои оплетенные густым плющом ветви под грузом душистых плодов, где в лесах водятся дикие олени, и заяц, и грузный кабан, а на берегу морской лагуны спят на солнце жирные тюлени. И при виде всего этого произнес Суини такие стихи:

Алл-Фараннан, святых отрада, изобилье плодов и орехов, быстротечные воды студеные омывают твой берег.Плющ зеленый растет здесь привольно, пышной кроной вздымается, яблони плодами унизаны, ветви клонятся долу.

По прошествии времени достиг Суини места, где главным святым почитался Молинг и даже храм здешний прозвали Домом Молинга. Держа в руках псалтырь Кевина, Молинг читал ее своим ученикам. Увидел их Суини, встал в сторонке, у колодца, смотрит, а сам травинку покусывает. Наконец Молинг обратился к нему, сказав:

— Не рано ли еще, безумец, пищу вкушать?

Потом оба, Суини и святой, пустились в долгую беседу, сочинив двадцать девять изящных стихов, после чего Молинг вновь изрек:

— Без сомнения, хорошо ты сделал, Суини, что пришел сюда, ибо суждено тебе окончить дни свои здесь, и оставить здесь повесть о своей жизни, и быть похоронену подле здешней церкви. А теперь повелеваю тебе, сколько бы ни скитался ты по Эрину, являться каждый вечер ко мне, дабы я мог записать твою историю.

И так оно и повелось, что Суини, странствуя — от одного к другому — по всем достославным деревьям Эрина, каждый день, в час вечерней молитвы, являлся к Молингу, а тот велел своему повару каждый раз давать Суини свежего молока, дабы тот мог подкрепить свои силы. Как-то вечером подняли служанки в доме шум, кляня Суини и обвиняя безумца в том, что якобы он совершил прелюбодеяние с сестрой пастуха, когда та по обыкновению принесла вечером кувшин с молоком, чтобы поставить его перед Суини на лепешку коровьего помета. Причем девушка поведала ту бесчестную ложь своему брату. Пастух, не долго думая, схватил копье и, прибежав к тому месту, где Суини возлежал за изгородью, попивая свое вечернее молоко, метнул копье, которое вонзилось Суини в левый бок и, пройдя насквозь, вышло со спины. Стоявший в церковных дверях прислужник, увидев, какое совершилось злодейство, поведал о том Молингу, и святой вместе с почтенным причтом поспешил к раненому, дабы отпустить ему грехи и причастить святых даров.

— Черное дело ты сделал, пастух, — сказал тогда Суини, — ибо из-за раны, что ты нанес мне, нет у меня сил даже перебраться через эту изгородь.

— Не ведал я, что ты лежишь там, — отвечал пастух.

— Христом Богом клянусь, — сказал Суини, — не причинил я тебе никакого зла.

— Да падет на тебя проклятие Божие, пастух, — добавил Молинг.

После чего повели они между собой речь, в полный голос вместе слагая стихи, которых набралось изрядное множество. Последние же строфы произнес Суини:

Было время, любил я больше бормотанья толпы человечьей воркованье лесного голубя над безмолвной заводью.Было время, любил я больше колокольцев медного звона голос ворона на вершине, трубный зов оленя в ненастье.Было время, любил я больше сладкозвучнейшей женской речи перекличку тетеревиную среди дня.Было время, любил я больше завывание волчьей стаи, чем священника голос тягучий, сладкозвучный и медоточивый.