О, юность моя!

Сельвинский Илья Львович

Он снова запел. Теперь это был вальс Вальдтейфеля:

Много мук я терпел И страдать был бы рад, Если б душу согрел Твой любимый взгляд... Так взгляни ж на меня Хоть один только раз, Ярче майского дня Чудный блеск твоих глаз.

Леська пел с таким неподдельным

страданием, с та­кой глубокой печалью, что слезы звенели у него в горле. Вся неутоленная, бездомная его юность трепетала в его голосе. И тут он заметил силуэт, прижавшийся к столбу с колоколом. Это была Гунда. Волосы ее конским хво­стом изгибались над затылком, как у девушек с этрус­ской вазы.

Леська встал и пошел в поле. Ему хотелось одиноче­ства. В первой же скирде он отыскал свое гнездо, нырнул в него и запел старинный цыганский романс:

Ну да пускай свет осуждает, Ну да пускай клянет молва, Кто сам любил, тот понимает И не осудит никогда.

Он плакал от своего сиротства, оттого, что взошла луна, что крепко пахло сеном, что ему двадцать лет, а у него нет любимой... И вдруг из-за скирды появилась тень с этрусской прической. Опять Гунда? Она быстро и бесшумно присела у подножия скирды, стройная, силь­ная, очень напряженная, и молча глядела на Елисея.

— Гунда? — спросил он.

Гунда молчала. Леська тоже молчал, усталый и уми­ротворенный, как это бывает после слез.

— Ты слышала, как я плакал? Но это так... Ничего особенного... Контузия.

Гунда молчала. Леська вспомнил, что никогда не слы­шал ее голоса. Гунда всегда молчит.

— Гунда... — сказал Леська. — Ты уже большая... Должна многое понимать... Понимаешь ли ты эти строки:

Нет ничего печальней на земле Мужской тоски о женском обаянье...

Гунда молчала.

— Этой тоской я сейчас охвачен так, что впору выть на луну. Гунда! Ты могла бы меня поцеловать?

Гунда кинулась на Леську, как зверек, и крепко по-детски поцеловала его в губы. Леська не удивился. Он обнял ее и мягко привлек к себе. Теперь Елисей полу­лежал на сене, а Гунда у него на груди слушала стук его сердца. Он вдыхал аромат ее щеки, шеи и уха. Он по­чувствовал, как тает крутой камень у него под грудью, тот самый, который возникал в шторме, тот самый, что в бою... Это было тихой, ни с чем не сравнимой радо­стью. А Гунда глядела ему в глаза. И вдруг вско­чила:

— Идет! Сюда идет, проклятая! Всюду она... Она, она...

Девчонка застонала от злости и вмиг умчалась в тем­ноту. Елисей прислушался. Действительно, шаги. Из-за скирды показалась Каролина Христиановна.

Она обернулась к Елисею и отчеканила:

— Зачем вы ухаживаете за дочкой? Она еще совсем ребенок. Следует прекратить.

Леська вскочил. Но женщина повернулась к нему спи­ной и начала уходить в синеву. А месяц был таким огром­ным, а ночь такой теплой, а летучие мыши чертили такие слепые молнии...

Бывают минуты, когда человек при­надлежит только себе! Себе и природе!

Леська бросился за ней и подхватил ее на руки.

— Вы сумасшедший! Нас увидят!

Леська понес ее в поле, сам не зная почему.

— Отпустите меня! Слышите? Немедленно и сию же минуту!

— Отпущу, если вы меня поцелуете.

— Nein! — воскликнула она хрипло,

Это немецкое слово хлестнуло его кнутом. Леська оро­бел и опустил ее на землю. Каролина Христиановна резко отвернулась и быстро пошла к дому. Леська поплелся вслед, растерянно улыбаясь и презирая себя изо всех сил.

Ночь Елисей провел в бессоннице. Утром, еще до ко­локола, он вывел Зигфрида, напоил его, запряг и начал пахать. К его удивлению, работа показалась ему гораздо более легкой, чем прежде. Конечно, труд оставался тру­дом, но в нем уже не было ничего невыносимого. Напро­тив, в какой-то момент Елисей почувствовал даже вдох­новение. Он крепко вжимал лемех в почву, и борозды шли ровными и тонкими, как рельсы.

Зазвонили к завтраку. Елисей сел за стол успокоив­шийся и какой-то даже озаренный.

— Что это ты нынче запахал с самой ночи? — спро­сила Софья.

— Да так. Не спалось что-то.

— Распелся, вот и не спалось.

На террасу вышла Каролина Христиановна и осмо­трела стол: все ли в порядке. На Леську она не глядела и вообще держалась сухо и по-хозяйски.

Позавтракав, работники ушли в поле, и опять Елисей почувствовал удовольствие от пахоты и хотя к обеду устал, но это была приятная усталость.

— Да... Леська у нас теперь настоящий пахарь, — сказал старик. — В четыре утра он уже ходит за лоша­дью. Не терпится. Золотой будет работник.

Похвала хозяина пришлась Леське по душе — тут уж скрывать нечего. Но все же мучил его вопрос: откуда у него артиллерийский конь?

Вечером, после ужина, к Елисею подошла Софья.

— Пойдем, Леся, в поле. Споем каку-нибудь, а?

— Пойдем.

Тут же к ним присоединился Пантюшка со своей бала­лайкой.

— Пантюша, родимый! — сказала Софья. —У че-эка две ноги, две руки, два глаза, два уха — вот и вся гео­графия. А трех у него ничего-то и нету.

Пантюшка понял и, обидевшись, отошел в сторону, теребя то одну, то другую струну на балалайке.

Софья обняла Елисея за талию, Елисею пришлось об­нять ее за плечи. Так они и пошли в поле. Каролина Хри­стиановна наблюдала эту сценку с террасы, по-мужски упершись кулаками в голый стол и следя глазами за па­рой, покуда она не исчезла в сумерках. Потом донеслась до нее песня в два голоса:

У меня жена — Раскрасавица, Ждет меня домой, Разгорается.

Ночью Леська лежал и думал о том, как у народа все просто и мудро. Потребность в любви не остается у него неутоленной. Там себя не калечат. А он весь погряз в интеллигентщине со всеми ее условностями и предрассуд­ками. Потом он заснул и слышал во сне запах диких трав, которыми так хорошо пахло от Софьи.