О, юность моя!

Сельвинский Илья Львович

— Жена.

— Баба-яга?

— Баба-то баба, а вот какая — сам увидишь.

Но первой выбежала на террасу Гунда, девчонка лет четырнадцати. Рыжие волосы, торчавшие сзади над за­тылком как отрубленный хвост Зигфрида, бледное лицо, большой рот, налитый гранатом. Не хватало только му­зыки Вагнера из «Полета валькирий». Она вбежала и су­рово уставилась на Елисея.

— Дочка, — шепнул Леське Пантюшка.

Вскоре на террасу вышла Каролина Христиановна, совсем еще молодая женщина. Она холодно улыбнулась новому рабочему и сказала:

— Добавка у нас не практикуется.

Вы еще будете кушать второе.

Вторым оказалась вареная свинина с картошкой. Ее накладывали доверху в те же глубокие тарелки, из кото­рых ели суп. Кроме того, каждому полагался большой соленый огурец.

Все три женщины — служанка, дочка и мачеха — стояли у стены и смотрели на Леську, покуда он не съел все блюдо без остатка.

— Немцы молодцы! — сказал Пантюшка. — Работать заставляют крепко, но зато ж и кормят — первый сорт. Я здесь даже поправился.

Вторая половина дня далась Леське гораздо тяже­лее. Шел он за конем с огрехами, хозяин долго его ругал.

Ужинать Леська не стал. Побрел в свой сарай, пова­лился на тюфяк и, не раздеваясь, проспал до пяти утра, когда его разбудил своим фальшивым звяканьем бог знает из чего отлитый колокол, висевший на столбе непо­далеку от мужского сарая.

Так прошли два дня. Работать с каждым днем стано­вилось труднее. Иногда Леське казалось, что он не вы­держит, все бросит и уйдет домой. Но где же тогда до­стать денег на отъезд в университет? К счастью, на чет­вертый день выпало воскресенье. Леська спал часов до пяти дня. Во сне ему мерещилась Марта, которая гово­рила, что добавка не полагается, а латышский тип жен­щин очень похож на немецкий, потом обхватила руками его голову и поцеловала глаза.

Елисей встал хорошо отдохнувшим, вышел во двор и умылся под рукомойником. Пантюшка сидел у порога женского сарая и выщипывал из балалайки одни и те же пять унылых нот. Рядом — Софья, такая же унылая, как и Пантюшкина песенка. Леська уселся рядом.

— Что это за колокол? Из чего он сделан?

Пантюшка перестал играть, но ничего не ответил.

— Вы знаете, — продолжал Елисей, — когда в Па­риже варили медь для колоколов собора Нотр-Дам, про­исходило это на площади, и вот парижане толпами ва­лили к котлам и бросали в варево золотые кольца, брас­леты, медальоны. Оттого у этих колоколов такой изуми­тельный звон. Вот бы послушать. А?

Пантюшка молчал. Наконец Елисей с трудом понял, что мешает парочке предаваться наслаждению музыкой. Он крякнул, встал и пошел в поле.

— Вот и вся география! — сказал Пантюшка с облег­чением.

Недалеко от дома стояли три перезимовавшие скирды сена. Елисей подошел к ближайшей, выкопал небольшое гнездо, улегся в нем и так пролежал до ужина.

По дороге к дому мчались серые кони, которыми пра­вил хозяин. Рядом с отцом сидела Гунда. Старик возвра­щался из Евпатории, куда ездил каждое воскресенье в кирку молиться. Он влетел во двор, бросил вожжи и со­скочил из брички на землю. Был он в цилиндре, в сюр­туке, но бос, как апостол. Гунда вытащила из-под сиденья пару отцовских ботинок и, зацепив за ушки, понесла в дом.

Зазвонил колокол.

За ужином давали то, что осталось от обеда,

и чай с плюшками. Сегодня ели плов из баранины. Немцы ва­рили его без перца, но перец ставили на стол. Леська на­перчил так, что рот у него горел. Он выпил поэтому два стакана и пришел в приподнятое настроение. На террасе было очень уютно. Уходить не хотелось. И тут он запел:

Ой, мороз, мороз,  Не морозь меня, Не морозь меня, Моего коня...

Голос звучал великолепно.

Из комнаты вышла Эмма, потом Каролина Христиановна, за ней Гунда, которая глядела на Елисея сдвинув брови.

Не морозь меня, Моего коня...

И вдруг Софья подхватила сильным степным голосом:

Моего коня Белогривого. У меня жена, Ух, ревнивая.

Леська пел:

У меня жена — Раскрасавица...

Софья:

Ждет меня домой, Разгорается.

И тут все увидели, как Софья у всех на глазах превра­щалась в красавицу: очи ее зажглись, румянец вспыхнул сквозь смуглоту с жаркой силой, и вся она стала статной, лихой, пленительной.

Пантюшка глядел на нее во все глаза: он только сей­час понял, что она и есть та самая раскрасавица, о кото­рой поется в песне.

Каролина Христиановна смотрела на Елисея с улыб­кой Марты Спарре. Поняла ли она, что Леська пел уже только для нее? Когда песня затихла, она сказала сни­женным голосом:

— Unser Vater... то есть, извините, наш отец, мой муж, сказал, чтобы вы перестали петь. Он считает, что рабочие петь не должны. София, это и к тебе относится.

На Леську эти слова не произвели впечатления. Он мысленно поцеловал Марту в оба глаза и спросил:

— Чтобы мы перестали?

— Ну да. Конечно.

Елисей снова расцеловал Марту, теперь уже в обе щеки, и спросил:

— Перестали петь песни?

— О да, я сказала.

Теперь Леська поцеловал ее в горло, чуть-чуть выпук­лое, как у голубя. Каролина Христиановна неловко по­вела шеей и покраснела.

Иногда мысли при полном безмолвии бывают такими ясными, точно надписи. И они никогда не лгут, как это часто бывает со словом.

— Значит, я понял вас так, — сказал Леська только для того, чтобы оттянуть время, — что мы должны пре­кратить пение?

Женщина вздохнула.

Елисей вскочил и вышел во двор.

Уже темнело. Елисей дошел до своего сарая, сел на пороге. И стал с хищностью опытного мужчины думать о том, что теперь между ним и хозяйкой возникла тайна, которая объяла обоих.