О, юность моя!

Сельвинский Илья Львович

— Возражать не положено? — наивно спросил Го­ломб.

Казаки рассмеялись. Леська и Катя тоже. Дружелю­бие было исключительным.

— Что и требовалось доказать, — сказал Леська, ко­гда они отошли шагов на двадцать.

В деревне Богай Голомб повел друзей в дом некоего Белоуса, и тот по подземному ходу, ведущему из колод­ца, вывел их к Петриченко.

Никифорыч выслушал Леську очень внимательно.

— Спасибо тебе, Елисей. Только как же ты вернешь­ся домой на ночь глядя? Лошадь я тебе сейчас дать не могу.

— Пусть переночует у Белоуса, — сказал Голомб.

—

Нет, я останусь здесь.

— Но ведь завтра с утра начнется большое дело.

— Тем более.

— Ну, как знаешь, старик, как знаешь.

Петриченко ушел к бойцам, а Белоус начал показы­вать новоприбывшим апартаменты «Красной каски»...

— Вот тут столовая. За этой пещерой, вон там, види­те, — из камней выложены вроде как бы ложи, а внутри сено. Это госпиталь. А дальше будет мертвецкая.

— Очень хорошо, — сказал Голомб, искоса поглядев на Белоуса. — А где же, на минуточку, синематограф?

— Не шути, Майор, — сказал Белоус. — Время сурьезное.

Потом повернулся к Леське:

— Ну, так как же, гимназист? Пойдешь ко мне ноче­вать?

— Зачем же именно я? Что я, белоручка? Вы бы де­вушке предложили.

— Девушка останется здесь, — сказала Катя.

— Ну и я здесь.

Белоус пожал плечами и ушел.

Трое друзей получили новенькие японские винтовки и на каждого по патронной сумке. Спали они в госпи­тале на сене, каждый в своей ложе.

Утром проснулись от ожесточенной перестрелки: пи­кеты заметили, что Белоус бродил над каменоломнями и указывал офицерам душники. Часовые открыли огонь, офицеров скосили, а раненого предателя втащили в ка­такомбы.

— Что ты успел выдать?

— Я не виноватый... Меня заставили... Офицеры.

— Что ты успел выдать?

— Совсем немного... Пару душников...

— Много у беляков войска?

— Скажу, если пообещаешь жизни.

— Нет, этого обещать не могу: сам знаешь, что надо делать с предателями.

— Ага. Значит, до свиданья, Иван Никифорович?

— Выходит, так.

Белоус помолчал, глубоко вздохнул и произнес:

— Да, предателей нужно уничтожать.

Потом добавил:

— Дайте хочь стакан водки.

Водку ему дали.

— У беляков войска много: офицерский карательный отряд, казаки с Кубани, немцы-колонисты...

Белоус умирал. Голос его звучал все тише, слова все невнятней.

— Водки хочу... Знаю, что помру... А все-таки луч­ше от водки, чем от родной пули.

Дали полстакана.

— Из колодца... не пейте, ребята. Он... отравлен­ный...

Это было самое страшное. Страшнее казаков, коло­нистов и офицеров. Петриченко тут же поставил двух часовых у бочки с водой. С этой минуты вода выдава­лась по кружке в день.

Леське и Кате поручили наблюдательный пункт № 11. Из него хорошо просматривалась дорога на Евпаторию. Леська видел, как по этой дороге двигались к деревне Богай карательные войска: конница, пехота, наконец, легкая артиллерия. На одной из пушек сидел верхом Полик Антонов и весело махал рукой. Очевидно, шедшие за пушкой гимназисты пели.

Начался артиллерийский налет. Стреляли трехдюй­мовками с вокзала за восемь верст.

Стреляли из района Майнакской грязелечебницы — это еще дальше. Стре­ляли миноносцы, которые ушли с евпаторийского рейда и стали на якорь как раз против каменоломен. Но ору­дия только пристреливались, и весь удар пришелся на деревни Агай, Орта-Мамай и Богай. Пылали хаты, ам­бары, сараи. Жители выбежали на улицу. Волоча ране­ных, с воплем и криками неслись они в каменоломни. Петриченко впустил их и распорядился выдавать отныне воду только по чашке.

Офицеры беженцам не препятствовали: благодаря им они засекали выходы. Потом заговорили пушки, выставленные против этих засеченных нор. Вскоре, однако, вы­яснилось, что снаряды не в состоянии разбить каменоло­мен: они обрывали глыбы, разбрызгивали камни, но вся толща катакомб не испытывала никакого урона.

Леська с Катей сидели у своего душника и уныло глядели на чадящую деревню. Время от времени к душ­нику прибегал Голомб.

— Между прочим, Бредихин, тебя очень хотит видеть один человек. Он говорит, шо он большой твой приятель.

— Кто такой?

— Не знаю. Какой-то цыганенок.

— Неужели Девлетка?

— Может, и он.

— Как же он здесь очутился?

— А почему же нет? У нас тут кто хотишь. Умирать за революцию никому не воспрещается.

— Умирать? — спросила Катя, высоко подняв бро­ви. — Это с какой же стати?

— Молодец, Галкина тире Голомб! Вот это настоя­щая жена революционера.

Ночью снова гремели пушки, привезенные каратель­ным отрядом. Они стреляли по входам прямой наводкой из боязни вылазки партизан. Снова заработала артил­лерия дальнего действия. Море вспыхивало каждые пять минут. Утром выяснилось, что все выходы из каме­ноломен были затянуты колючей проволокой.

— Вот мы и в мышеловке, — сказала жена Ивана Тимофеевича Мария.

— Это не самое плохое, — задумчиво ответил Петри­ченко. — Мы проволоку не трогаем, и она нас не тронет.

— А что хуже?

Петриченко не ответил. На третий день он приказал выдавать воду только женщинам и детям. Катя считала себя бойцом и от воды отказалась.

— Значит, ты теперь не женщина? — спросил Голомб.

— Выходит, нет.

— А на ком же я тогда женился?

Юмор не покидал Голомба ни на минуту. Иногда это раздражало. Хотелось остаться наедине со своей тоской. Но Голомб ходил среди бойцов и шутками заставлял их бодриться. Леська вспомнил, что примерно так же дер­жал себя и Гринбах, но у Самсона это выходило как-то уж очень искусственно, а для Майора шутка была его второй натурой.

Однажды он принес Кате полчашки мутной воды.

— Где взял?

— А какое твое дело?

— Часовых убил?

— А как же! Это ж моя профессия!

— Нет, серьезно, где достал воду?

— Не скажу.

— Тогда я пить не буду! — твердо сказала Катя и отвернулась от соблазна.

— А если скажу, будешь пить?

— Если не отобрал у женщины или ребенка, — буду.

— Из камня высосал, — покаянно прохрипел Майор.

— Как это из камня?

— Каменюки тут мокрые. Вот я и придумал высасы­вать из них капли.