О, юность моя!

Сельвинский Илья Львович

Гульнара оживленно оглянулась, но, увидев Бреди­хина, вздернула головку и с увлечением защебетала что-то своим спутницам, словно ничего не случилось.

«Велю запороть тебя на конюшне!» — вспомнилось Елисею. До сих пор Леська не придавал значения этой фразе: конечно, она бросила ее не потому, что была княж­ной, а просто начиталась дешевых романов.

— Что это она с тобой так? — спросил Шокарев. — Была такая дружба...

— Не знаю.

— Впрочем, у девчонок бывает: когда они впервые начинают чувствовать себя взрослыми, им кажется, буд­то они королевы.

На уроке Леська был очень рассеян.

— Леся, —

тихо сказал Шокарев.

— Ну?

— Мне нужно с тобой посоветоваться по очень серь­езному делу.

— Пожалуйста.

— Приходи вечером.

Была суббота, а по субботам Леська к Шокаревым не ходил: уроки делали в воскресенье. Но уж если Володя просит...

Шокарев поставил перед Елисеем вазу с виноградом и айвой. Потом долго смущенно тер переносицу, глядя на друга робкими глазами.

— Понимаешь, Леся. Мы с тобой, конечно, недоросли, и не нашего ума это дело. Но сейчас такое время, что... Одним словом, я хочу вмешаться в судьбу моего отца. Не знаю, смогу ли, но хочу. Боюсь, что он совершит не­поправимую ошибку. Ты слышал, что в Германии рево­люция?

— Слышал.

— И что немцы отсюда уходят?

— Слышал и это.

— Но дело в том, что они не просто уходят, а из страха перед большевиками передают Крым своему вра­гу — Антанте. Французы получают базу в Севастополе, англичане — в Керчи. С Кубани двинется Деникин — это уже как бы для России.

Володя с болезненной внимательностью глядел в глаза Елисею.

— Уже сформировано крымское правительство, — продолжал Шокарев. Премьер-министр — Соломон Крым. Так вот, Елисей: моему отцу предлагают портфель министра торговли и промышленности.

— Ну-у? Поздравляю... — протянул было Леська.

— Спасибо. Но я думаю, отцу не стоит влезать в эту историю. А? Как ты скажешь?

— Не знаю. А почему ты нервничаешь? Папа — ми­нистр. Это такая честь!

— Какая это честь? Министр крымского уезда... Что-то вроде волостного старосты. Ты вот что скажи: насколь­ко все это прочно? Каледина разгромили, Корнилова раз­громили, в Германии революция — а там лежали наши деньги. Не все, но довольно много. А что, если разгромят Деникина? Если революция во Франции? Может быть?

— Может.

— Вот то-то! Придут красные, расстреляют все это правительство и моего папку заодно. А какой из него ми­нистр? Он ведь очень милый человек.

— Да. Милый.

— Ну, вот видишь. Нечего ему лезть в политику. Правда, Елисей?

— Пожалуй.

— Спасибо, дорогой. Я так отцу и скажу: Бредихин не советует.

— Ну, что ты! Какой я для него авторитет?

— Ты, твой дядя, твой Петриченко, все ваше под­полье.

— Авторитеты? Для твоего отца?

— Во всяком случае, вы должны знать, что мой отец тут ни при чем!

— Ах, вот в чем дело! — засмеялся Леська. — Тебе нужна индульгенция!

— Ну зачем же так грубо?

— Нет, не грубо. И ты прав. Если твой отец не согла­сится войти в правительство, то нужно, чтобы народ знал об этом заранее. Это очень умно с твоей стороны, Володя.

— Уже уходишь? А виноград?

— Спасибо. В другой раз.

— Возьми с собой хоть веточку на дорогу.

— Ну, веточку можно.

Веточку Леська преподнес Кате. Но Майор сказал, что все это хорошо известно, а Шокарев роли не играет. Играют роль французский линкор «Жан Бар», который войдет в Одессу, и второй линкор, «Мирабо», который заявится в Севастополь.

Германцы

исчезли почти незаметно: их эшелоны от­бывали по ночам. Обстреливаемые «Красной каской», они не решались на контратаки: офицеры боялись своих сол­дат. За последние десять дней по всему оккупационному корпусу прокатились митинги: немецкие солдаты требо­вали освобождения политических заключенных и возвра­щения их на родину. Того же требовали и немецкие ма­тросы, отказавшиеся ремонтировать линкор «Гебен», сто­явший в севастопольском доке. Положение германского командования стало безвыходным: нижние чины рвались на родину; если их не увезти, они примкнут к большеви­кам и расстреляют своих командиров. И вот командиры уходят от одной революции, чтобы окунуться в другую. Но иного выхода не было.

Евпатория осталась без власти. На всякий случай по­лиция исчезла. Охрана города перешла в руки добро­вольцев.

Но никто ни на кого не нападал. Даже когда из тюрь­мы выпустили всех заключенных, в городе не соверши­лось ни одного преступления.

Два дня длилось безвластие. Люди выходили на улицу в красных, лазоревых, сиреневых рубахах, которые наде­вали только на пасху, и торжественно лузгали семечки.

Обросшие грибами столетние старухи, которые никогда не выползали на воздух, тут высыпали с Греческой ули­цы и ковыляли по главной, оглядывая город. Он казался всем новым, невиданным, потому что здесь не было ни городовых, ни полицейского участка, ни суда, ни след­ствия. В эти дни пекарни выпекали хлеб, базар был по­лон мяса, рыбы, масла, работала электрическая станция, бани, оба иллюзиона, кафе и ресторан. Деньги шли вся­кие: николаевские многоцветные, выполненные велико­лепными красками на шелковистой бумаге; керенские двадцатки и сороковки, смахивающие на пивные этикет­ки; донские — с изображением черно-желтой георгиев­ской ленты и медных колоколов; даже махновские, на которых была отпечатана летящая во весь опор тачанка с надписью: «Хрен догонишь!»

Леська ходил с берданкой у одного плеча и Улькой Канаки у другого. Ему казалось, что вот-вот зазвенит разбитое стекло, раздастся истерический крик «Караул!» или что-нибудь в этом роде. Но в городе стояла такая великая народная тишина, что, если бы хоть один чело­век позволил себе сейчас малейшее хулиганство, толпа разорвала бы его на куски.

Елисей шел по улице. Шел, как ходят по канату. В первый день вся психика его была напряжена до пре­дела. Но то же самое он читал в глазах любого встреч­ного. Русские рабочие с водочного завода, греческие ры­баки, татары, привозившие в город фрукты с Альмы, Качи и Бельбека, даже цыгане, жившие божьим духом, — все население патрулировало по городу с насторожен­ным выражением лиц.

Поперек главной улицы протянулся плакат:

«РЕВОЛЮЦИЯ — ПРАЗДНИК УГНЕТЕННЫХ!»

ЛЕНИН

И никто его не срывал, хотя он не всякому нравился.

Второй день прошел так же, как и первый. Но уже теперь Леська ничего страшного не предвидел: он понял, что их спортивный кружок — детская игра и что подлин­ный страж порядка — сама Евпатория.

Утром третьего дня евпаторийцы увидели на рейде три миноносца: два под английским флагом и один под греческим. Острый легкий очерк их корпусов слегка перекликался с далекими очертаниями Чатыр-Дага, кото­рый по сравнению с ними казался сверхдредноутом.