О западной литературе
Шрифт:
Поворот этот обозначился в поэмах «Пепельная Среда» и «Четыре квартета»: Элиот превратился в католического поэта… и практически прекратил писать стихи. Оставшись до конца дней чрезвычайно почитаемым литератором, живым классиком, женившись за семь лет до смерти – подобно Гете – на собственной домоправительнице – хочется верить, обретя покой… Но поэтом быть перестав. Сочинив разве что шуточную «Популярную науку о кошках» (послужившую либретто для знаменитого мюзикла), написав несколько стихов на случай и четыре стихотворные драмы, в которых – на новообретенный католический лад – полемизировал с Фрейдом. Первая стихотворная драма, а точнее, трагедия – «Убийство в соборе» – исполнена еще подлинно поэтического вдохновения. И хотя именно «Пепельная Среда» и в особенности «Четыре квартета» считаются в академическом литературоведении (а сейчас в нашей охваченной новоправославным пылом интеллигентской среде тем более) вершинами его творчества, славой своей и непреходящей актуальностью стихов обязан Элиот «Пруфроку»
(И здесь опять напрашивается параллель с Маяковским: в советской школе проходили «Хорошо» и «Ленина», а наизусть учили «Облако в штанах» и «Флейту-позвоночник».) Правда, следует признать, что католицизму (в отличие от православия) имманентно присуще внутреннее беспокойство, неизбывное внутреннее напряжение, – и в «Четырех квартетах» оно присутствует тоже.
Поэзия Элиота не слишком поддается переводу: во-первых, как уже отмечено выше, многие аллюзии не прочитываются или просто-напросто пропадают; во-вторых, будучи переведены буквально (или, точнее, недостаточно радикально), иные находки Элиота выглядят по-русски банальностями; наконец, английская поэзия в целом эмоционально беднее и сдержаннее русской – и там, где англичанину кажется, будто он орет «во весь голос» (еще одна цитата из Маяковского), нам кажется, будто он всего лишь вежливо переспрашивает, не поняв с первого раза заданный ему вопрос. К счастью, в данном издании имеется возможность привести многое в двух-трех переводах, чем несколько нивелируется вынужденная компромиссность и ущербность каждого из них, взятого в отдельности. Среди переводчиков книги покойный Андрей Сергеев (1933–1998), первым выпустивший отдельной книгой «своего» Элиота еще в шестидесятые годы и переработавший это издание в 1997 году, поэт, прозаик и мемуаристка Нина Берберова, опытные переводчики Сергей Степанов и Ян Пробштейн, а также составитель книги. У каждого из нас – как и у переводчиков, в книгу по тем или иным причинам не включенным (а вообще-то Элиота переводили сравнительно мало), – свой Элиот, не похожий или не слишком похожий на Элиота у остальных. Не похожий в том числе и ритмически: авторская ритмика Элиота оставляет возможность для множества интерпретаций. По-разному – точной рифмой, неточной, ассонансом, рифмоидом – можно передавать и его рифмы. Можно сохранять или несколько изменять строфику. Все это в пределах теоретически или, вернее, традиционно допустимого. Сложнее – с многослойной лексикой Элиота, разнообразием интонаций, афоризмами или полуафоризмами: здесь читателю надо полагаться исключительно на собственный вкус, как полагался на него, работая над стихами, каждый из переводчиков. Стихи Элиота – и в оригинале, и в переводе – требуют определенных интеллектуальных усилий: будем надеяться, что читателю воздается за эти усилия.
И последнее. В обоих изданиях стихов Элиота на русском языке, предпринятых в девяностые годы, стихи и поэмы расположены во внешне произвольном порядке; особо нелепо составлена «Избранная поэзия» (Санкт-Петербург, «Северо-Запад», 1994) – сперва поздние стихи, потом ранние… В настоящем издании выдержан авторский канон: новообращенный католик, а затем и католический поэт, Элиот открывал собрание стихотворений ранними – антиклерикальными в том числе – стихами, справедливо полагая, что грех предшествует покаянию. А в поэзии он, уместно добавить здесь, куда интересней и плодотворней.
[Роберт Фрост] [5]
Роберт Фрост (1874–1963) считается в США поэтом № 1 для всего XX века (как для XIX столетия – Уолт Уитмен), и этот бесспорный факт иностранного читателя несколько озадачивает. Тем более что американская поэзия заканчивающегося столетия богата звездами первой и второй величины: Эзра Паунд, Томас Стернз Элиот, Харт Крейн, Э. Э. Каммингс, Уистен Хью Оден, Эдгар Ли Мастерс, прославленная плеяда так называемой южной школы, и многие-многие другие. И при всем этом изобилии и великолепии единственным общенациональным поэтом слывет именно Фрост. Его же, кстати, считал своим любимым поэтом (правда, называя при случае и другие имена) Иосиф Бродский. Но, пожалуй, еще более впечатляет та дань, которую отдал Фросту на редкость ревнивый к чужой славе, особенно поэтической, В. В. Набоков. Поэма из написанного по-английски романа «Бледное пламя» явно восходит к Фросту и пронизана стремлением перещеголять знаменитого американца, обыграть его, так сказать, «в гостях»… Правда, этот замысел Набокова нельзя признать удавшимся (а по большому счету – и понятым современниками), да и не был сам В. В. Набоков ни в английских стихах, ни в русских по-настоящему крупным поэтом, но к посредственностям не ревнуют, а Набоков к Фросту, вне всякого сомнения, ревновал. Меж тем величие стихов Фроста открывается читателю далеко не сразу: поэт на первый взгляд простоват, а при более углубленном прочтении оказывается, наоборот, чересчур сложным, чтобы не сказать темным.
5
В кн.: Фрост. Р. Неизбранная дорога. СПб.: Издательский дом «Кристалл», 2000. С. 5–10.
В
«Ваша эмблема – серп и молот, моя – коса и топор. Мои любимые занятия: косить, рубить дрова и писать пером. Я знаю вас лучше, чем госдепартамент: я изучал Россию по русской поэзии и приехал проверить все, что она мне сказала. Поэзия – это мечта, создающая великое будущее. Поэзия – это заря, озарение. Поэтам полезно ездить друг к другу с поэтической миссией, но хорошо, когда это помогает политике. Встречи поэтов полезнее, чем встречи дипломатов, ибо сближают родственные души».
Поэта, разразившегося подобными благоглупостями (пусть и в восьмидесятивосьмилетнем возрасте), читать определенно не хотелось! Своих таких хватало… Так, по крайней мере, казалось тем, кто зачитывался едва начавшими переводиться у нас Лоркой и Рильке, Элиотом и Элюаром, на худой конец, Нерудой и Хикметом. Понадобились десятилетия, чтобы преодолеть естественное отторжение и взглянуть на поэта без априорного предубеждения и прочитать его как великого лирика, философа и натурфилософа, каким он на самом деле и был. Но когда это наконец произошло (в середине восьмидесятых, на заре перестройки), массовый интерес к поэзии уже угасал и авторитетное двуязычное издание, вышедшее труднопредставимым по нынешним временам тиражом в 35 тысяч экземпляров, прошло практически незамеченным, как и многие другие прекрасные книги, несвоевременно появившиеся в тот же период. Но что означает несвоевременно (или «не ко времени»)? Слишком поздно или слишком рано? Вот вопрос, на который должна ответить предлагаемая вашему вниманию книга.
Жизнь Фроста скупа на события, нетороплива, монотонна, однообразна. Нерадивый школьник и студент (закончивший только колледж – на университет не хватило денег), затем сельский учитель, сочетающий преподавание с трудом на ферме, затем поэт, затем знаменитый поэт, продолжающий фермерствовать в Новой Англии. Первый сборник Фрост, впрочем, издал только к сорока годам – и его название («Прощание с юностью», а в иных переводах и «Воля мальчика») воспринималось заведомо иронически. Правда, ирония пронизывала все творчество Фроста – и задним числом она кажется даже избыточной: Фрост пишет, допустим, замечательное лирико-философское стихотворение «Неизбранная дорога» – и тут же объявляет, будто это юмористические стихи, в которых он подтрунивает над своим нерешительным другом. Уже в двадцатые годы Фрост воспринимался как живой классик и продолжал фермерствовать до самой смерти. Есть знаменитая фотография Бориса Пастернака с лопатой на садовом участке в писательском поселке Переделкино, в Америке знаменита другая – семидесятилетний Фрост с каким-то нехитрым садовым инструментом.
Личная жизнь Фроста также была скудна, хотя по-своему драматична. Немногие важные и почти всегда трагические события (трудное ухаживание за будущей женой, попытка самоубийства после ее первого отказа, смерть первенца) обыгрываются в стихах многократно. И в то же самое время поражает полное отсутствие любовной лирики в традиционном понимании слова – хотя бы в юности. Вероятно, драматична была и поздняя любовь Фроста к своей многолетней помощнице и секретарше (разумеется, после кончины супруги после тридцати лет брака; Фрост был человеком строгих правил): отвергнув ухаживания поэта, а вернее, отказавшись ради брака, предложенного им, разойтись с мужем, она дружила с поэтом и работала на него до самой его смерти. Фрост не участвовал в мировых войнах, не был ни пьяницей, ни наркоманом, он жил в одиночестве, которое воспринимал как безлюдье и которым, по-видимому, ничуть не тяготился. Любопытный психологический штрих – Фрост никогда не писал стихов по свежим следам как непосредственный эмоциональный отклик на то или иное событие, но лишь после долгой – иногда многолетней – паузы, дав чувству (или чувствам) дистиллироваться и отстояться.
Первую книгу Фрост издал в Англии, прославился в Америке; на протяжении десятилетий его стихи и его самого воспринимали по обе стороны океана совершенно по-разному. Для англичан он был поздним, может быть, последним романтиком, для американцев – реалистом, хранящим верность «правде жизни», – от конкретных примет пейзажа до узнаваемых персонажей. Для обоих подходов имелись определенные основания, хотя оба теперь кажутся упрощенными. Фроста следовало бы признать поэтом-экзистенциалистом (или поэтом-стоиком, что, впрочем, означает примерно то же самое), нашедшим смутно-атеистический (или пантеистический) ключ к преодолению ужаса бытия. Вместе с тем творчеству Фроста присущ дуализм – не только философский, но и формальный. И на этом вот формальном дуализме стоит остановиться в попытке увязать его с дуализмом философским.