О западной литературе

Топоров Виктор

Одна – негативная – точка зрения изложена выше. Дополнительным аргументом в ее пользу могут служить неоднократные презрительные замечания самого Одена о необязательности поэтического высказывания как о решающем признаке дилетантизма. Согласно другой, позитивной, метафизические глубины и красоты поэзии позднего Одена более чем искупают ее вышеобозначенные недостатки. И здесь вновь ссылаются на самого поэта: стихи обязательно писать, но вовсе не обязательно читать. Обязательность высказывания никак не связана с обязательностью отклика: поэзия в новое время утратила когда-то присущую ей утилитарность.

Путь поэта всегда исполнен высокого трагизма. Поэты, умершие или погибшие молодыми, – вспомним отечественный мартиролог – избавлены, по крайней мере, от проклятия поэтической старости. Поэтовой, вернее, старости. «Если даже человек

более полувека играет в шахматы, что такое мозги на восьмом десятке – не надо объяснять», – презрительно и страшно, но точно заметил Анатолий Карпов. А что такое душа? Здесь, конечно, возможны варианты, но все они безрадостны. К шестидесяти шести годам Оден сохранил остроту ума, но душа его не нашла прижизненного успокоения, ориентированная на метафизику мысль билась в кругу вопросов, не находя ответов. Вопросами, оставшимися без ответа, пестрит и последнее стихотворение Одена «Археология»; окончательный апофеоз «безвременного Добра» – последняя точка в творчестве поэта – не столько утверждение, сколько предположение или даже пожелание. Поэт так ничего и не понял (не познал, не постиг, не приобщился к благодати и т. д.) – и сумел, уже практически полузабытый, найти в себе мужество заявить об этом в полный голос; умер, как жил, преодолев обольщения и искушения, но сохранив достоинство трезвого ума и честного слова. И отсюда, от последних строк, путь души великого – повторим за Бродским – поэта Одена прочитывается ретроспективно как история нашего столетия, в котором семь тучных коров пасутся (по обе стороны) лишь на обочине, а семижды семь тощих мечутся в окруженном пламенем загоне. Это – история гуманизма, история гуманистического интеллекта во всей его безысходности. А все прочее, как сказал Верлен, писанина. Или религия – но это уже вопрос отдельный. И еще – язык, пиршество языка, каковым – и только каковым – при всей своей антиутилитарности является истинная поэзия:

Сужденья образуют мирозданье,В котором все послушно их азам.Лгать может вестник, но не сообщенье.У слов нет слов, нет верящих словам.(«Слова», 1956)

«Лгать может вестник, но не сообщенье». Оден – из вестников, положивших жизнь на то, чтобы не лгать.

[Из современной датской поэзии] [7]

Дания не подарила миру великого поэта. Так уж вышло. В пантеон всемирной культуры попали датский сказочник, датский философ и датский физик, всю ее осенила загадочная фигура Принца Датского – но датского поэта там нет. Гремел когда-то Иоханнес Эвальд, далеко перешагнула границы маленькой северной страны известность Адама Готлоба Эленшлегера, но по сравнению со многими и многими поэтами других стран их ореол изрядно блекнет. И если уж говорить о серьезном вкладе в европейскую и всемирную культурную сокровищницу, то таковой внесен не индивидуальным поэтическим творчеством, а фольклором – датские народные баллады полны оригинальности и очарования, позднейшему датскому стихотворству не присущими.

7

В кн.: Из современной датской поэзии: Сборник / Пер. с дат.; Составл. Б. Ерхова; Предисл. В. Топорова. – М.: Радуга, 1983. С. 5–22.

И вот – сборник современной датской поэзии. Собственно говоря, не только современной – здесь представлены и стихи, созданные во вторую треть нашего близящегося к окончанию века. На материале творчества шести поэтов показано последовательное развитие датской поэзии за этот период. Причем, поскольку сюда входит тридцатилетие, вобравшее в себя Вторую мировую войну, во время которой Дания была оккупирована нацистской Германией, тема антифашистского Сопротивления занимает в книге заслуженно важное место.

Творчество поэта, прозаика, критика, эссеиста и переводчика ПОЛЯ ЛАКУРА (1902–1956) представлено в настоящей антологии главным образом поздними стихами. Причина тому и в известной эстетической неравноценности созданного Лакуром (зрелые произведения оригинальнее и весомее), и в суровой оценке ранних стихов,

данной самим поэтом в размышлениях о своем творческом пути и отчасти в поздней лирике. Лакур как поэт родился, по его собственному утверждению, как бы дважды – и его второе, подлинное рождение было связано с испытаниями военной поры.

Вторая мировая война, национальное унижение, вызванное оккупацией Дании, начало – в ответ и вопреки ему – героического Сопротивления горстки подпольщиков – лишь связанный с осознанием всего этого трагический опыт позволил Лакуру обрести подлинный голос, пробиться к Слову, которое он в высокой Фаустовой традиции почитал равнозначным Делу. Метаморфоза в широком плане западноевропейской поэзии типичная и вместе с тем глубоко индивидуальная.

Виртуозная игра в поэзию – таково было довоенное творчество Лакура. Пожалуй, лишь в любовной и пейзажной (пантеистического толка) лирике ранних лет с ее выверенным, хотя на первый взгляд довольно неровным, слогом, точным и образным зрением и музыкально организованным стиховым потоком намечен был некий путь к позднейшим свершениям.

Далёко, уже у забора, столпилисьснопы, выгибая тяжелые шеи.Жнивье постепенно меняет окраску —от ржавой до серой – светлее, светлее…(Перевод Т. Бек)

Поэтическая летопись датского Сопротивления фашистским захватчикам – самая яркая, самая значительная страница в творческой биографии Лакура. Прямой публицистический пафос «строк по кругу, из уст в уста, рифм, зачитанных до дыр» приходит на смену былым туманным и велеречивым суждениям. В свое время у нас выходила антология западноевропейской антифашистской поэзии под названием «Ярость благородная». Ярость, о которой пишет и которую испытывает Лакур, несколько иного рода – это «ярость беззащитных», решивших тем не менее вступить в неравный бой:

Меч может притупиться,натешиться и напиться,ярость же беззащитныхдлится, покуда длится.И священная сила в груди,и горючее воинство слез.Мы горючие капли, наш бой впереди,сточим камень, темницу, утес.

Однако победоносное завершение битвы против фашизма принесло многим прогрессивным художникам Запада не только радость. Надеждам, которые они и в личном, и в общественном плане связывали с первыми послевоенными годами, суждено было сбыться не полностью – и тем сильней ощущалась горечь разочарования. Судьбу этих художников разделил и Лакур.

В его лучших довоенных стихах – пейзажных и любовных – уже намечена тема отчуждения, ставшая позднее главной и едва ли не единственной. Еще все хорошо, все как бы взаправду в царстве поэтических грез, в своего рода благословенной Касталии (наподобие описанной Германом Гессе в романе «Игра в бисер»), разобщенность между людьми и народами еще преодолевается или, верней, игнорируется самими условиями поэтической игры, но малеванные задники поэтических подмостков живут своей жизнью – и не пускают в нее поэта. И если отчужденность в общественном плане будет на какое-то время преодолена в едином антифашистском порыве – и стихи Лакура сыграют в этом достойную роль, – то отчуждения более глубинного поэту так и не удастся преодолеть.

И тогда (в поздней лирике) выяснится, что природа не пускает поэта в свое тайное, главное, самодовлеющее бытие («Лес»), что дитя, которое вынашивает возлюбленная, навсегда разъединит любящих («Время ожидания»), что внезапная близость с незнакомыми людьми в чужом городе (из одноименного стихотворения) иллюзорна, ибо их образ жизни и сам их язык неизвестны и принципиально непознаваемы, и что лучшие, звездные часы всей жизни остались в прошлом («Врата»). Даже тема антифашистской борьбы приобретает трагически двойственное звучание («Победителям»), когда становится несомненным, «что полпобеды – победа еще не вся» и что сказочный Дракон, олицетворяющий земное зло, оказался, как в сказке, воистину девятиглавым. Образ «истинного победителя» также приобретает по окончании мировой и в канун «холодной войны» трагические черты. Победитель идет