Об Илье Эренбурге (Книги. Люди. Страны)
Шрифт:
Среди записок, сохранившихся у тогдашнего секретаря Эренбурга Л. А. Зониной, есть две, относящиеся к лету 1953 года, где упоминается Н. Я., первая — записка Эренбурга с дачи в Москву: «Спросите у жены В. Шкловского не знает ли она, где Н. Я. Мандельштам», а другая — письмецо Зониной Эренбургу, написанное в июле — августе: «Звонила Надежда Яковлевна. В Министерстве по-прежнему волокита. Все время обещают, но ничего не дают. Она боится, что настанет первое сентября, и ей скажут, что все укомплектовано. Спрашивает, что ей делать», на нем помета Ильи Григорьевича: «Запрашивали ли Вы секретаря Каирова?» [1528] И. А. Каиров — министр просвещения РСФСР в 1949–1956 годах; сюжет этой записки связан с уходом Н. Я. из Ульяновского пединститута в марте 1953-го и попыткой до нового учебного года устроиться в другой педвуз; Эренбург участвовал в этих ее хлопотах — в итоге Н. Я. отправилась в Читу; об этом ее письмо Л. М. Козинцевой-Эренбург:
1528
Ксерокопии; архив автора.
Я пишу Вам ночью, очень усталая, после того как целый день укладывалась. 19<-го> меня ошеломили тем, что приказ о моем назначении в Читу на подписи у министра. До этого я слышала что угодно, кроме слова Чита. 20-го мне дали 600 р. на дорогу (в то же утро я достала билет, который стоил 700). Нынче укладываюсь, завтра еду. Езды — 7 суток. Ртуть замерзает.
Сдвиг произошел после возвращения из Ульяновска инспектора.
19-го у меня был с ней разговор, который кончился тем, что она обещала посмотреть, сколько на меня доносов написал Ульяновский Пединститут, и узнать, почему я не получаю назначения. Оно возникло в два часа. Впрочем, неизвестно как примет меня Чита [1529] — не заморозит ли она меня вместе с ртутью. Отправляя, мне наговорили много милых слов. Плохую характеристику на руки не выдали. Приказ подписал зам. министра, хотя обычно достаточно зав. отдела кадрами. Еще пикантная деталь — я не поступаю на работу, а перевожусь из Ульяновска. Куда девались пять месяцев безделия? Юридически я могла бы получить за них зарплату. Вот моя короткая история. Я целую Вас и благодарю Илью Григорьевича за то, что он принял участие в моей судьбе. Но я очень устала, боюсь приема в Чите, которая успела мне возвратить документы еще летом, боюсь холода, работы, востока и семи дней пути.
О Миле [1530] . Я была у нее перед отъездом. Она просила Вас благодарить за все, что Вы для нее делаете. Ей было немного лучше — ей в этот день откачали гной. Доктора сказали ее приятельнице Медведевой, что она не так безнадежна, как нам кажется. Я просила через Ирину [1531] передать Елене Михайловне Аренс [1532] немного денег для Мили. Я бы дала их сама, но Вы знаете, что я долго сижу без заработка. Я шутя тоже сказала Ирине, что то, что я сама не хожу с ручкой — прямой доход всех моих друзей (продержалась я ловко). Миле нужно немного прокорму. Там еда не слишком хороша — а ей, как туберкулезной — нужно есть. Соне не давайте — Миля сама понимает, до чего девчонка безалаберна, и очень обрадовалась согласию Ел. Мих. с ней повозиться. Тем более, что Ел. Мих. и добрая и хозяйственная женщина. Она будет посылать с Соней передачи. Заранее благодарю Вас за помощь Миле.
1529
Н. Я. Мандельштам была зачислена на должность старшего преподавателя Читинского педвуза 1 сентября 1953 г. и проработала там до августа 1955 г.
1530
Речь идет о приятельнице Н. Я., художнице-модельере, репатриантке из Франции Эмилии Васильевне Гринберг, которой по просьбе Н. Я. помогала и Л. М. Козинцева-Эренбург.
1531
Возможно, речь идет об Ирине Ильиничне Эренбург (1911–1997), дочери писателя.
1532
Е. М. Аренс (1902–1988) — педагог, близкий друг Н. Я., жена советского дипломата Ж. Л. Аренса (1889–1938), которого Эренбург знал в Париже, где тот был советником советского посольства, и который упоминается в главе о Литвинове мемуаров «Люди, годы, жизнь» (ЛГЖ. Т. 3. С. 255).
1533
25 сентября 1953 г. Н. Я. сообщала В. Г. Шкловской-Корди: «Про Читу я писала — это чудный город, красив и необыкновенен. Дорога меня потрясла. <…> Здесь мне пока хорошо. Хотелось бы побольше покоя…» — см.: Осип и Надежда Мандельштамы в рассказах современников. М., 2002. С. 319.
1534
Архив автора.
В 1954 году напечатали повесть Эренбурга «Оттепель», давшую всемирно утвердившееся название новой, послесталинской эпохе СССР; в письме Н. Я. к Эренбургу 1955 года ощущается общий резонанс его повести:
Очень хотелось бы тебя видеть. Рада тебе сказать, что я много слышу о тебе добрых и теплых слов.
Знаешь, что самое главное? спокойно работать. Мне бы, конечно, хотелось, чтобы это была книжка о поэзии. Я верю в нее. Любопытно, что всех интересует вопрос, о чем будет твоя следующая книга, и очень часто предполагают, что это будет либо стихи, либо книга о стихах.
Целую тебя крепко.
1535
П3. С. 300–301.
В 1955 году, начав борьбу за реабилитацию Мандельштама письмом в прокуратуру, Н. Я. назвала в нем трех писателей, могущих дать убедительную для этого органа характеристику погибшего поэта: А. Сурков, К. Чуковский и И. Эренбург.
Попытки положительных высказываний о Мандельштаме в СССР того времени были практически нереальны. Приведем характерный пример. В июле 1956 года во время летнего отпуска главного редактора «Литературной газеты» Вс. Кочетова (оголтелого сталиниста и попутно — антагониста Эренбурга) молодые сотрудники редакции («антикочетовцы») заказали Эренбургу статью о стихах Бориса Слуцкого. Статья была написана. При публикации ее цензура имя Мандельштама, названное после имен Блока и Ахматовой, из текста статьи вымарала [1536] .
1536
Подробности о статье Эренбурга, посвященной стихам Бориса Слуцкого, см. в первой части — «Книги»: «Проза и эссеистика 1950-х».
28 февраля 1957 года, после реабилитации Мандельштама по последнему делу, Союз советских писателей учредил комиссию по его наследию, включив в нее и Эренбурга.
В 1959–1965 годах Илья Григорьевич работал над мемуарами «Люди, годы, жизнь»; писались они на пределе возможного по условиям тогдашней цензуры, купюр при печатании было множество; 14-я глава 2-й книги (Новый мир, 1961, № 1), посвященная Мандельштаму, для массы советских читателей оказалась первым открытым повествованием о запрещенном и уничтоженном поэте (среди девяти русских поэтов XX века, которым посвящены в книге «Люди, годы, жизнь» портретные главы, лишь Маяковский, Есенин и Брюсов тогда издавались в СССР). В главе о Мандельштаме полностью или фрагментарно впервые публиковались его стихи, широко цитировался неопубликованный «Разговор о Данте»; автор открыто признавался читателям, что многое в поэзии Мандельштама оценил не сразу (процитировав «Tristia», он написал: «В первые годы революции его словарь, классический стих воспринимался как нечто архаическое. Мне эти строки теперь кажутся вполне современными, а стихи Бурлюка — данью сгинувшей моде <…>. Стих Мандельштама потом раскрепостился, стал легче, прозрачнее» [1537] ). Задача Эренбурга — поведать молодым читателям о не известном им гениальном поэте — корректировалась тем, чтоб не помешать выходу в СССР стихов Мандельштама [1538] (до чего, заметим, Эренбург так и не дожил). Отсюда педалированная ремарка: «Никогда он не отворачивался от своего века, даже когда волкодав принимал его за другого» или существенное по идеологическим обстоятельствам времени признание, что осенью 1917 года
1537
ЛГЖ. Т. 1. С. 325.
1538
У Эренбурга был печальный опыт: публикация в 1956 г. его статьи о Цветаевой
«не только я, но и многие писатели старшего поколения, да и мои сверстники не понимали масштаба событий. Но именно тогда молодой петроградский поэт, которого считали салонным, ложноклассическим, далеким от жизни, тщедушный и мнительный Осип Эмильевич Мандельштам написал замечательные строки: „Ну, что ж, попробуем: огромный, неуклюжий / Скрипучий поворот руля…“» [1539] .
Уже давно Мандельштам — классик; сегодня новым поколениям читателей нелегко понять времена, когда стихи его знали считанные единицы читателей поэзии и даже имя его было забыто, в то время как существовали утвержденные свыше списки «классиков» XX века, в которых почти никого из подлинных классиков не было. Даже после реабилитации поэта фактический запрет на его стихи продолжал действовать, и большинству старых литераторов, пусть и убежденных в значительности поэзии Мандельштама, сказать, а тем более написать о нем было боязно (внутренняя цензура оказывалась, по существу, партийной). Вот в какой обстановке появился в «Новом мире» эренбурговский портрет Мандельштама, ставший открытием поэта для молодых поколений читателей. В. Б. Микушевич рассказывал, что в 1960-е годы он знал почти наизусть главу о Мандельштаме из книги «Люди, годы, жизнь» [1540] . Биограф Мандельштама Ральф Дутли считает мемуары Эренбурга «важнейшим выступлением в защиту Мандельштама, как и других поэтов, объявленных вне закона» [1541] . Однако пример Эренбурга многих старых писателей лишь напугал; даже те, кто к Мандельштаму относились не враждебно, всё боялись сказать о нем внятно [1542] . Скажем, в вышедших в 1966 году воспоминаниях М. Слонимского [1543] содержится 11 портретных глав писателей-современников, ценимых автором, но портрета Мандельштама среди них нет, лишь в главе «Старшие и младшие» в беглой череде питерских персонажей 1920 года — жителей «Дома искусств» — возникает на двух малоформатных страничках доброжелательная зарисовка, из которой читатель узнаёт, как Мандельштам сочинял стихи вслух, мешая спать соседям, каким он был бесприютным и внебытовым и как любил матросов Балтфлота, а во время кронштадтского мятежа боялся победы белых. И ничего больше. Это не осторожность первопроходца (вторая книга «Люди, годы, жизнь» была напечатана пятью годами раньше!), это давняя привычка улавливать, что можно и чего нельзя, хорошая память на то, как громила партийная критика эренбурговские мемуары. Напомним, что пиком осуждения главы о Мандельштаме стали статьи ленинградцев В. Назаренко («Звезда», 1961, № 6) о «буржуазной поэзии» Мандельштама и А. Дымшица («Литература и жизнь», 19 октября 1961 года; «Октябрь», 1961, № 6), где главы мемуаров Эренбурга о Мандельштаме, Волошине, Цветаевой, Пастернаке именовались «реставрацией модернистских представлений».
1539
ЛГЖ. Т. 1. С. 254–255.
1540
Запись беседы с В. Б. Микушевичем (Варшава, 22 сентября 2011 г.).
1541
Дутли Р.Век мой, зверь мой: Осип Мандельштам. Биография / Перевод К. М. Азадовского. СПб., 2005. С. 368.
1542
Отметим лишь удачную публикацию в 1964 г. Н. К. Чуковским воспоминаний о Мандельштаме и его стихов в № 8 журнала «Москва».
1543
Слонимский Мих.Книга воспоминаний. Л., 1966. В начале 1920-х гг. М. Слонимский, как и Мандельштам, жил в общежитии петроградского Дома искусств, и, по утверждению сына Слонимского, Мандельштам был любимым поэтом его отца; см.: Невское время. 1997. 26 ноября.
Положительных откликов о мемуарах Эренбурга тогда строжайше не печатали вообще.
Лишь в новую эпоху стали доступны весомые суждения весьма пристрастных и строгих авторов — например, существенные для нашей темы слова о мандельштамовской главе «Люди, годы, жизнь» Ахматовой, как правило, не принимавшей воспоминаний своих современников: «Удался портрет Мандельштама… В Москве это наделало шуму, потому что впервые о нем по-человечески» [1544] . Общественное значение мемуаров Эренбурга хорошо понимала и ценила Н. Я. Мандельштам (это не мешало ее эмоционально резвым высказываниям о тех или иных деталях); вот суждение, сформулированное ею сразу после пассажа о Луи Арагоне:
1544
Подробнее см. выше, «Эренбург и Ахматова…».
«Не сравнивайте его с Эренбургом, который разделил нашу жизнь — а она постоянно висела на волоске — и первым заговорил о погибших, отчаянно пробивая каждое слово, каждую строчку и каждое упоминание о мертвых. Ему не пришлось говорить полным голосом, потому что, заговори он так, ничего не попало бы в печать. Особенность Эренбурга в том, что он сумел стоять на грани дозволенного и тем не менее открывать истину среднему читателю. Инженер, средний технократ, сотрудник научных институтов — вот читатель Эренбурга, чьи нравы и взгляды он постарался смягчить. В начале шестидесятых годов была особая мерка для среднего интеллигента — читал он уже Эренбурга или нет. С человеком в „доэренбурговском состоянии“ разговаривать не следовало, прочитавшие Эренбурга доносов не писали… И Паустовский, и Эренбург подготовили читателей Самиздата в едва очнувшейся от террора стране. Роль Эренбурга значительнее, потому что он затронул политическую тему, но отношение к нему хуже. Прочтя Эренбурга, читатель начинал что-то соображать и шел дальше, обижаясь, что получил неполную правду от первого просветителя. Со свойственной людям неблагодарностью он собирал факты, о которых умолчал Эренбург; делал выводы, не сделанные Эренбургом, и пожимал плечами: знаем мы этих осторожных чиновников и писателей… Он забывал, кому обязан своим пробуждением от гипнотического сна, а забывать такие вещи не следует…» [1545] .
1545
Мандельштам Н. Я.Вторая книга. С. 148.
Резкими критиками мемуаров «Люди, годы, жизнь» были не только партортодоксы, но и максималисты (теперь бы сказали — маргиналы); тех и других имел в виду Эренбург в тогдашних стихах: «Меня корили — я не знаю правил, / Болтлив, труслив — про многое молчу… / Костра я не разжег, а лишь поставил / У гроба лет грошовую свечу»; именно о бранивших Эренбурга максималистах говорится в дневнике А. К. Гладкова: «Нашелся в стране один человек, который пишет о Цветаевой, Мандельштаме и других, и сразу на него напустились, что „не так“» [1546] .
1546
Гладков А.«Я не признаю историю без подробностей…»: (Из дневниковых записей 1945–1973) / Предисл. и публ. С. Шумихина // In memoriam: Исторический сборник памяти А. И. Добкина. СПб., 2000. С. 459.
Резонанс мемуаров Эренбурга в СССР подтверждала громадная почта писателя. Вот часть откликов, связанных с Мандельштамом. Из письма старого литератора Е. Г. Лундберга:
«Я вдруг остро ощутил, что когда-то проглядел Осипа Мандельштама. Я ценил его поэзию, безотказно, по убеждению, печатал его стихи в „Знамени труда“. Он меня за что-то ненавидел, я это чувствовал, он не скрывал. В памяти остался „фантом“, а не человек, писавший эти прекрасные, отстоенные, неожиданные строки» [1547] .
1547
Письмо от 9 марта 1961 г. — см.: П2. С. 501.