Объект закрытого доступа
Шрифт:
— Осложнений не будет?
Ганс Вольфович задумчиво подергал себя за бородку:
— Не знаю, голубчик, не знаю. Завтрашний день покажет, но я думаю, что пневмонии ей не избежать. Хотя — dum spiro, spero, как говорили древние. — Он посмотрел на Турецкого, усмехнулся и перевел: — «Пока дышу, надеюсь».
— Я могу с ней поговорить? — спросил Турецкий, не обращая внимания на интеллигентские ужимки доктора.
Врач кивнул:
— Можете, конечно. Она ведь сама вас вызвала. Только осторожно. Если увидите, что девушка волнуется,
— Хорошо, я буду осторожен, — пообещал Турецкий и, порывисто кивнув доктору, направился в палату.
Ганс Вольфович проводил его взглядом и задумчиво произнес:
— Facile omnes, cum valemus, recta consilia aegrotis damus2…
Галя лежала в постели, перевязанная бинтами, укутанная в теплый белый халат. На голове у нее была белая шапочка. Лицо Гали было бледным, как у манекена, губы посинели.
Увидев Турецкого, Галя попыталась приподняться на локте, но Александр Борисович поспешно сказал:
— Лежи, лежи!
И она обессиленно опустилась на подушку. Александр Борисович сел на стул возле кровати, ласково погладил девушку по руке и улыбнулся:
— Как ты?
— Могло быть и хуже, — срываясь на хриплый шепот, ответила Галя. — Дышать немного… трудно. А так — ничего.
— Кто это сделал?
— Хасан… — прошелестела губами Галя. — Чеченец… Он работает на Аймана.
— На Аймана? — поднял брови Турецкий.
— Да… Айман — это Селин. Помните, тот… в ресторане…
Лицо Турецкого побелело. Он шевельнул обескровленными губами, но ничего не смог вымолвить. Мсье Селин — Айман аль-Адель?! Галантный французик с безобидным лицом и повадками парижского интеллигента-ловеласа на самом деле знаменитый арабский террорист?
Только сейчас Александр Борисович стал припоминать, что в поведении «француза» были странности. Например, неприятная суетливость, проглядывающая порой в его взгляде, странноватый акцент с пропадающим вдруг грассированием (тогда Турецкий не придал этому большого значения, посчитав, что «француз» намеренно старается заретушировать свой акцент, как это любят делать в беседе с русскими многие иностранцы). Да что там! Признаков была масса! Но дело в том, что Турецкий еще до похода в «благотворительный фонд» исключил Селина из списка подозреваемых. «Увлекся более интересными версиями и пропустил самую очевидную», — как сказал бы Меркулов. Ошибка оказалась роковой и чуть не стоила Гале жизни.
«Тупица! Идиот! — яростно клеймил себя Турецкий, бледность на щеках которого сменилась взволнованным румянцем. — Таких, как ты, надо гнать из Генпрокуратуры к чертовой матери! Выметать поганой метлой! Тоже мне, „профессионал“!..»
Галя тем временем перевела дыхание и продолжила:
— Я… читала его ежедневник. Там план операции… В Кремлевском дворце…
— Да, я знаю, — сказал Турецкий, горестно вздохнув. — Они собираются его взорвать. Но мы держим ситуацию под контролем. Главного взрывника мы
Галя посмотрела на Турецкого.
— Взорвать? — прошептала она. Потом едва заметно усмехнулась и качнула головой: — Нет… Это только уловка… У них есть… специалист. Марк… Я слышала их разговор через… стенку.
Галя хрипло, прерывисто вздохнула и закрыла глаза. Турецкий молчал, не зная, как поступить — продолжить разговор или уйти, как велел доктор. Девушка явно устала, но на карту было поставлено слишком много. Александр Борисович еще немного помолчал, затем спросил, чуть повысив голос:
— Галя, ты слышишь меня? Что они собираются сделать?
Девушка медленно открыла глаза. Казалось, опухшие веки были слишком тяжелыми, и Гале приходилось прикладывать максимум усилий, чтобы удержать их раскрытыми. Она покосилась на Александра Борисовича и прошептала:
— Слушайте…
2
Ростислав Вадимович Рыцарев сидел в машине и, прикладываясь к бутылке водки, тупо смотрел в окно на неоновую вывеску бара. Руки его были перепачканы засохшей грязью, под ногти набилась земля. Волосы были всклокочены, широкий лоб и мускулистая шея блестели от пота.
Мимо проезжали машины, проходили люди. Рыцарев не обращал на это никакого внимания. Он просто смотрел на неоновую вывеску и пил.
Ростиславу Вадимовичу было плохо. Последние два часа стали для него сущим кошмаром. Нику он закопал в лесу, на полянке. Когда-то, несколько месяцев назад (Господи, как давно это было!), они с Никой устроили там пикник. Они были вдвоем, и больше никого. Ника в тот день много смеялась. Им было так хорошо вместе.
Кроваво-красная неоновая вывеска замерцала, издавая тихое потрескивание. Рыцарев поморщился.
Лишь теперь, вернувшись в город и вроде бы успокоившись, он начал осознавать весь ужас происшедшего. Ники больше не будет. Никогда! Не будет ее тонких ласковых рук, не будет ее озорного смеха (Ростислав Вадимович с тоскою вспомнил, как Ника запрокидывала голову, когда смеялась), не будет стройного гибкого тела, отзывающегося трепетом на каждое прикосновение его пальцев и губ.
Там, в лесу, Рыцарев не испытывал ничего, кроме досады: земля была слишком мокрой и плохо ложилась на лопату. Когда работа была закончена, Рыцарев испытал страшное облегчение — все прошло гладко. Гладко? Гадко!
Вернувшись в город, Ростислав Вадимович затосковал так, как не тосковал никогда.
Водку он купил в ночном мини-маркете, и она оказалась дрянной. Она обжигала рот, горячей волной скатывалась в желудок, но облегчения не приносила. Только горечь.
В кармане у Рыцарева зазвонил телефон. Рыцарев машинально поднес трубку к уху:
— Да.
Трубка ответила ему тишиной, разбавленной тихим фоновым потрескиванием. Затем далекий глуховатый голос произнес:
— Куда ты ее отвез?