Обезьяна приходит за своим черепом
Шрифт:
Он покрутил говой: «Господи, какие есть люди на свете!» И тут он увидел — руки у Курта дрогнули, и он положил полотно на пол.
— Что вы сказали? — спросил он.
— Так, — быстро ответил Ганка и махнул рукой. — Но, Курт, Курт, как всё это скверно устроилось!
— Откуда вы знаете эти строчки? — повторил Курт и подошёл вплотную к Ганке. — Кто вам их читал?
Он подтянулся, стал твёрдым, губы
— Кто вам прочёл это стихотворение? — повторил он, почти угрожающе.
— Что вы на меня кричите? — машинально обиделся Ганка и вырвал у него руку.
Курт с размаху ткнул свой ловкий снаряд, и все эти кусочки холста, бечёвки, верёвки, намотанные на палочки, — всё полетело в сторону.
— Откуда вы?.. — начал он тем же тоном и вдруг опомнился.
Отошёл, сел на табуретку и опустил руки.
— Мне эти стихи прочёл товарищ по камере, — сказал Ганка. — Мы сидели вместе, и вот он прочёл их мне.
Курт поднял голову.
— Как звали вашего товарища? — спросил он.
— Его звали Грубер, то есть звали Карл Войцик. Его раньше, как-то ночью, привели ночевать в мою квартиру, и вот тогда мы познакомились с ним.
— Ну, а... каким образом вы и он дошли до этих стихов? О чём вы говорили до этого?
Теперь лицо Курта было совсем иное. Правда, ничего существенного не изменилось в нём, только исчезло выражение этой насмешливо-выжидательной иронии, но стоило взглянуть на него, чтобы понять — вот был один человек злой, недоверчивый, насмешливый, а теперь говорит, слушает, спрашивает кто-то совсем другой.
— Его теперь уже нет, — ответил Ганка этому другому человеку. — Он погиб.
— Вы точно знаете это? — спросил Курт.
— Его вывели из моей камеры, — ответил Ганка. — Мы только что говорили с ним о Кампанелле, и вот...
— Да, да, о Кампанелле, — со страшной энергией тоски тихо сказал Курт. — Но, Ганка, Ганка, расскажите мне всё! Как вы встретились? Что вы говорили? Всё, всё мне расскажите, слышите? — Он подошёл к двери и заложил её на крючок.
— А чёрный дрозд как же? — всё-таки не удержался Ганка.
Курт криво и зло усмехнулся.
— Чёрный дрозд? Чёрный дрозд будет, — пообещал он, намекая на что-то, чего Ганка понять ещё не мог. — Чёрного дрозда я на последний случай берегу.
И вот тут этому незнакомому и мало симпатичному ему человеку, которому Ганка имел все причины не доверять, он рассказал всё: и про свой арест, и про разговор с Гарднером, и про декларацию, и даже про то, зачем он приехал сюда и что думает делать.
Он рассказал быстро, свободно, обращаясь больше к себе самому, чем к Курту, но Курт, видимо, понимал это, потому что не перебивал его, не расспрашивал, а только в нужных местах кивал головой и поддакивал:
— Да, да... Ну, конечно, так... Да, да...
Ганка говорил долго, и когда он кончил, Курт встал с места.
— Да, — сказал он, отвечая каким-то своим мыслям. — Плохо. Очень, очень плохо.
— Что плохо? — спросил Ганка, следя за ним глазами.
— Ничего, — ответил Курт. — Идёмте за пустырь, посмотрим мои силки.
Глава
Они вышли к пустырю, и тут Курт начал расставлять силки. Было тихо и пустынно. Воздух густел и становился влажным. По верхам бурьяна, по сердитым лопухам и бурым репейникам прошёл ветерок, и вдруг сильно повеяло сырой землёй и неясным ароматом каких-то цветов. От развалин несло влажным мхом и отсыревшим кирпичом. Над небольшой зелёной лужей в глубине развалин стоял легчайший, тонкий пар. Самозабвенно заливались — словно набухали и лопались огромные тинистые пузыри — зелёные лягушки. Крикнула один раз какая-то небольшая болотная птица. Подождала немного и ещё раз крикнула.
Курт посмотрел на солнце и покачал головой.
— А уж поздно, — сказал он, — как бы не запоздали. Пожалуй, и не прилетят.
Чёрная птица, длинная и бесшумная, как кошка, косо пронеслась мимо них, широко махая крыльями. Села на кирпичную кладку и пронзительно, отрывисто закричала. Курт посмотрел на неё и только головой качнул.
— Козодой, — сказал он. — Давно их тут не было, а в этом году парочка живёт где-то в парке, только вот не могу доглядеть где.
Он наладил силок, поставил его под куст, потом возвратился к развалинам, вынул платок, расстелил, сел на него, достал из кармана трубку, выбил о кирпич — всё это не торопясь, по-деловому, основательно, — закурил и заговорил.
— Вот от этой бесформенности и погиб ваш шеф! Так и не смог понять, с кем же он очутился под конец и как это так вышло, что они считали его коммунистом. Что ж, старик был мужественным человеком. Да вот только... кончил неладно. Сенека тоже умер замечательно, но смерть его не стоит и самой худшей из его плохих трагедий. Вот это-то и надо вам понять, хотя бы сейчас!
Ганка посмотрел на него усмехаясь.
— Надо ли? — спросил он.
— Надо, надо, — сказал Курт, — Очень надо... Я ведь чувствую, что вы затеяли! Так вот, не нужно. Так кончают только институтки да проигравшиеся шулера.
Он встал и пошёл, не прощаясь, и вдруг, вглядываясь в его неторопливые, громоздкие, но очень устойчивые движения, Ганка вспомнил и человека совсем другого и разговор другой, не похожий на этот. В ужасе внезапного озарения он поглядел на Курта, ибо только в эту кратчайшую секунду восстановил в уме все недостающие звенья той огромной цепи причин и событий, в начале которой стоял приход садовника Курта на виллу и в конце разговор с Войциком.
— Боже мой, — сказал он болезненно. — Боже мой, так вот оно как! Курт...
Курт остановился, и тогда Ганка подбежал и схватил его за руку.
— Слушайте, — сказал он запальчиво и восторженно, — слушайте, я расскажу вам... Я сегодня же пойду...
— А вот об этом не надо говорить, — сказал Курт серьёзно и строго. Знаете: «Что задумал делать, делай скорее».
— Хорошо, — сказал Ганка и сжал губы. — Прощайте.
Он был уже на краю полянки, когда Курт окликнул его.
— Вот что, Ганка, — сказал он, подходя к нему и как будто даже смущённо дотронулся до его руки. — Вы не сердитесь на меня, пожалуйста, если я что не так сказал или повёл себя. Но посудите: зачем мне было знать о вас что-нибудь особое? Кто я такой? Чужой человек. Вы и любите-то меня не особенно.