Обезьяна приходит за своим черепом
Шрифт:
Гарднер уже смотрел на Марту прямо и неподвижно.
— Так что он вам сказал? — спросил он.
— Только то, что я вам говорю, сударь, — ответила Марта. — Только, к сожалению, это, больше ничего.
— Но, значит, вы разговаривали с ним? — настойчиво спросил Гарднер.
— Я принесла ему обед, сударь, и тогда он мне сказал: «Марта, в наш дом заползли крысы, — ты ведь знаешь, кого я так называю?»
— А, чепуха! — вдруг рассердился Гарднер и оглянулся на Ганса. Крысы, крысы! Выпил пол-литра чистого спирта — и вот появились крысы! Как он не увидел ещё голубых слонов!.. Ладно, обо всём этом
Он пошёл было из комнаты, но вдруг воротился.
— Слушайте, Марта, — сказал он выразительно, — для вас, и для памяти профессора, и для всего его семейства будет лучше, если вы об этом последнем разговоре помолчите. Понимаете меня? Помолчите! Потому что сейчас же возникнет вопрос: кто же такие эти крысы? От кого хозяин просил вас беречь его дом? Почему именно вас, а не господина Курцера, брата его жены, можете вы мне ответить на это? Нет ведь?
— Нет, сударь, — твёрдо ответила Марта, глядя на Гарднера.
— Ну вот, и я полагаю, что нет, поэтому лучше и не возбуждать такие вопросы. Понятно? Вот и хорошо, что понятно! Берите Ганса и не пускайте его наверх.
Он ушёл.
Марта переждала, пока затихли шаги, и осторожно отворила дверь в коридор.
— Идите сюда, Ганка, — позвала она, — кроме Ганса, здесь никого нет.
Ганка ворвался в комнату. Он именно ворвался, так, что даже сшиб с дороги стул.
Ганс посмотрел на него. Не было видно даже, что он с дороги. Одет он был аккуратно и тщательно, как всегда. Костюм у него был чистый и новый; сорочка даже казалась синеватой и ломкой — так она была накрахмалена; большой, тёмный галстук, завязанный причудливым узлом, при повороте блестел, как мёртвая змея, испуская неясное лиловое сияние. Он даже был не особенно бледен и худ, — словом, с первого взгляда не так-то было легко найти следы, которые оставила тюрьма. Но когда он взял Ганса за руку, тот почувствовал глубокую внутреннюю дрожь, которая струилась через пальцы Ганки.
А присмотревшись ближе, он заметил и то, как резки и обрывисты его движения, как все они носят печать какой-то незаконченности, той самой, что он на минуту вчера заметил у отца, во время его последнего разговора.
Это заметила и Марта.
— Вы весь дрожите, господин Ганка, — сказала она. — Постойте-ка, я принесу вам что-нибудь из комнат.
— Нет, нет, ничего, — быстро ответил Ганка, — это совсем не от этого. Не обращайте, пожалуйста, на это внимания. Ганс, дорогой мой, — голос его дрогнул, — если бы я пришёл раньше на сутки, ничего бы не случилось, но я задержался в городе.
— Ничего, значит, не попишешь, сударь, — твёрдо ответила Марта, значит, на то была воля Всевышнего. Да и то сказать — как бы господин профессор жил в доме, если бы в нём хозяйничали эти крысы?
— Да, да, крысы, — вспомнил Ганка. — Ну, так что он вам сказал ещё?
— Да ничего, сударь, ничего, кроме того, что я вам передала.
— И про меня, значит, тоже?.. — несмело посмотрел на неё Ганка.
— Нет, ничего, — твёрдо ответила Марта, — мне ничего. Разве вот Курту только... Тот был у него, так вот, может быть, он ему что-нибудь сказал.
— А кто это такой Курт? — быстро спросил Ганка.
— Да наш садовник, — ответила Марта. — Разве вы его...
— Ну, ну! — нетерпеливо сказал Ганка.
— Так вот, Курт заходил к нему днём, и они о чём-то говорили.
— С садовником? — пожал плечами Ганка, смотря на Марту. — Очень странно.
— Да, сударь, — не то вспомнила, не то решилась Марта, — они про вас, наверное, говорили.
— Про меня? — вскрикнул Ганка и схватил Марту за руку. — Он вам сказал, что про меня?
— Нет, но когда Курт сошёл вниз, он меня спросил: «А кто такой Ганка?»
— Где он? — решительно спросил Ганка и направился к двери. — Говорите, садовник?
— Да, наверное, здесь где-нибудь. Посидите минутку, я его вам...
— Нет, нет, я сам его найду! — крикнул Ганка и выскочил из комнаты.
Курт сидел на корточках перед клеткой и кормил птиц.
В клетке у него сидел один скворец с поклёванной головой — он не остерёгся и пустил его вместе с певчим дроздом, — но такой бедовый, что уже начинал свистеть.
Когда Курт ставил в клетку фарфоровую чашечку с соловьиным кормом, этот проворный молодец слетал с жёрдочки, несколькими быстрыми ударами клюва разгонял мелюзгу — тихих соловьёв, бедовых мухоловок и задумчивых варакушек — и один съедал всё. Жаден он был страшно, ел много и во время еды так свирепо щёлкал клювом, так бесцеремонно рылся в кормушке, что добрую половину корма разбрасывал по песку. Когда к нему боком подходила какая-нибудь птичка, он распускал крыло, загораживая кормушку, и, наметившись, щёлкал её по голове — и, наверное, больно, даже очень больно, потому что птица с криком отлетала прочь. Приходилось мелкую птицу кормить ещё раз, когда нажрётся этот жадный дьявол, но Курт смотрел на него с одобрением: из этой птицы, несомненно, мог выйти толк.
Вот за этим занятием и застал его Ганка. Он вошёл и увидел клетку, горящую спиртовку, на которой только что варился соловьиный корм, Курта на корточках, ничего не понял и ошалело сказал:
— Извините.
Курт поднял голову и посмотрел на него.
— Извиняю, — сказал он недовольно.
Ему очень не нравился этот чёрный, щупленький и, наверное, очень юркий человечек в отутюженном костюме, хрустящей от свежести голубоватой рубашке и щегольском галстуке. Курт никогда не любил таких. Он верил: если с первого же взгляда внимание останавливалось не на самом человеке, а на том, что на нём наверчено, значит и человек был нехороший. Поэтому он очень вежливо спросил его:
— Я чем-нибудь могу быть вам полезен?
— Мне бы надо было видеть садовника Курта, — сказал юркий человечек, невольно вглядываясь в клетку, где уже шла настоящая драка, такая, что даже перья летели.
— Сейчас, — Курт встал с колен, поднял клетку и закрыл её простынёй, потом дунул на спиртовку и отряхнул руки. — Вот я, к вашим услугам, сказал он очень любезным тоном и даже слегка поклонился. — Чем могу служить?
Ганка быстро посмотрел на него: выпуклый, но низкий лоб, чёрные, жёсткие, цыганские волосы, беспокойно бегающие глаза, неприятная развязность и нагловатая вежливость, — нет, от этого человека не приходилось ждать ничего хорошего! О чём с ним вообще мог говорить профессор?