Обида
Шрифт:
— Наверное, что-нибудь с женой случилось, — предположила Валентина Леонидовна.
— Почему непременно с женой? — хихикнул Белкин. — Будто только к жене может спешить мужчина!
— Вы, Белкин, только об одном и думаете, — осудила его Валентина Леонидовна.
— Все только об одном и думают. Только одни скрывают, а другие не находят нужным скрывать. Можно подумать, что вы сами каждый день на лице вернисаж устраиваете для мужа или любимой свекрови.
Валентина Леонидовна только отмахнулась рукой в ответ. Белкин в нравственном отношении считался человеком
«Неудобно как-то, — думал Павел Егорович, надевая пальто, — выскочил, в самом деле, первым, попрощался второпях… Ещё подумают бог знает что. И как это получилось? Вроде всё, что нужно, сделал… Ничего не забыл». И замелькали вкрадчивые мысли, что вовсе не обязательно задерживаться на работе позже всех, что прекрасно всё можно успеть и до звонка, что вот уже десять лет он просто так, за здорово живёшь, потратил бездну времени, что это время можно было употребить с большим толком и пользой или же с большим удовольствием.
Дорога промелькнула, как будто её и не было. По лестнице он взбежал одним махом. Чуть постоял перед дверью, отдышался и звякнул ключом…
Павел Егорович перешагнул порог и чуть не попятился… В его доме, в его родном, тёплом гнезде, не пахло борщом, По всей квартире стоял плотный, густой запах новой полированной мебели. Павел Егорович медленно снял пальто.
— Мам, это ты? — спросил Серёжка из комнаты.
— Это я, — ответил Павел Егорович.
— Чего так рано?
— Матери ещё нет? — спросил Павел Егорович.
— Она звонила. У них там какое-то собрание. Ещё бабка звонила. Интересовалась твоим здоровьем, — насмешливо сообщил Серёжка и высунулся из своей комнаты, чтобы посмотреть, какое у отца будет лицо.
Павел Егорович ничего не ответил, только постоял в дверях с тоскливым видом, оглядывая новенький, без пятнышка гарнитур, и пошёл на кухню. По дороге он заметил, что дверь в ванную приоткрыта и там горит свет. Он машинально заглянул, держась одной рукой за выключатель. В ванной заметно попахивало табачным дымом. Он погасил свет, прошёл на кухню и уже оттуда позвал:
— Сергей!
Серёжка прибежал сразу — очевидно, почувствовал в голосе отца какие-то новые нотки.
— Ты куришь? — без обиняков спросил Павел Егорович.
Серёжка пожал плечами: мол, раз застукал, так чего спрашивать…
— Садись, — сказал отец, показывая на табуретку. — Совсем уже распустился… — начал он, но понял, что говорит совершенно не то и не так, и досадливо крякнул: — Ну, вот что… Ты садись, садись… А может, зря я тебя не порол в своё время?
Серёжка насторожился. Посмотрел на отца.
— Да, теперь уже поздно тебя пороть, — с сожалением сказал Павел Егорович, — как ты считаешь?
Серёжка пожал плечами. Он уже не ухмылялся, как обычно, с видом снисходительного превосходства.
— По-моему, рановато ты начал, — сказал отец. — Надо бросить. Крепко втянулся?
— Да нет, так себе… — оживился Серёжка, — ещё некрепко.
— Сможешь бросить? Или надо лекарство достать? У меня один приятель тоже трудно бросал. Потом лекарство
— Да какое там лекарство, — закричал Серёжка, — я сам! Я ведь ещё некрепко…
— Ну смотри… А что куришь-то?
Серёжка поспешно достал из кармана пачку египетских сигарет и протянул отцу. Павел Егорович повертел пачку в руках, понюхал. Вынул длинную сигарету с голубым фильтром и тоже понюхал. Положил сигарету на место и передал пачку сыну.
— Вот хорошо пахнет, а курить, говорят, невозможно. Мужики говорят — дрянь. Не табак, а так…
Серёжка обиженно убрал пачку в карман.
— А ребятам нравится. У нас все такие курят.
— Много твои ребята понимают, — добродушно сказал отец. — А пачку-то давай сюда.
Серёжка и сам не мог понять, что с ним происходит. Он уж и рот открыл, чтобы сказать что-то резкое, обидное и, как обычно, заострить разговор, довести его до скандала, а затем, обиженно поджав губы, выскочить на улицу и проболтаться до позднего вечера, зная, что отец панически боится скандалов и к вечеру отойдёт сам по себе, но тут, вместо того чтоб начать задираться, он безропотно залез в карман, пошуршал целлофаном, неуверенно вытащил пачку и протянул отцу. Павел Егорович ещё раз неодобрительно хмыкнул, повертел пачку в руках и кинул на кухонный столик. Пачка, заскользив по гладкой пластиковой поверхности, шлёпнулась на пол. Серёжка молниеносно нагнулся, поднял её и уже сам положил на стол. Потом вопросительно посмотрел на отца.
— Что ж, они так и будут здесь лежать?
— Ну убери куда-нибудь… А то выброси в мусоропровод, — устало сказал Павел Егорович и вышел из кухни. Уже раскинувшись в новом кресле, он услышал, как заскрежетала и хлопнула крышка мусоропровода.
Павел Егорович прикрыл глаза и весь как-то обмяк… Ядовитый мебельный лак будто разъедал веки. Ему стало казаться, что он не сможет жить в этом запахе, что не сможет заснуть сегодня ночью. Вдруг как-то само по себе в мозгу оформилось слово: «Попался». Отчётливо представилось, что идти некуда. У него нет другого дома с другими запахами, нет другой работы, других друзей.
«Так что же ты, на самом деле, нажил, — думал он о себе и как бы не о себе, как бы впервые отстранившись и посмотрев на себя со стороны. — Что же ты нажил за сорок три года? Вот дом, друзья, твой мир… Он тебе казался таким прочным, устойчивым, трудно, по кирпичику, построенным. Ты его сам лепил и думал, что уж он-то не подведёт. Будет стоять всю жизнь… И что же? Такая мелкая, пустая ерунда, какой-то насморк — и всё зашаталось? Где же тут прочность? Где устойчивость? Но ведь так же не может быть. Это временно. Вот когда завалил первую, самую трудную сессию в институте, тоже казалось, что всё кончилось. Но потом прошло… И Варя поняла и помогла. И сейчас у меня есть Варя. Она и теперь меня не подведёт. А к остальному можно притерпеться. Ничего… Не велик барин… И Серёжка вон… Ты думал, он зафырчит на тебя, хвост поднимет, а он уважает. И любит, наверное. Если б не любил, то и не уважал бы…»