Обитель лилий
Шрифт:
– Чьи это слова?
– Мои.
– Заметно. Живешь по чьей-то указке, зато купаешься в деньгах и признании. Только путь по чужой указке, пусть и удобен, не всегда хорош: на то он и чужой, а не твой. Пока самостоятельно не поймешь, кем хочешь быть, пока не будешь готов страдать, остаться в нищете и одиночестве, умереть за свой выбор, будешь до гробовой доски удовлетворять чужие желания. А потом будет поздно. Человек на то и глупец, потому что верит, что впереди у него достаточно времени. Это не так. Завтрашний день, на который он рассчитывает, может не наступить –
Герберт останавливается, прожигая взглядом ее затылок. Девушка, идущая впереди и тянущая его за руку, оборачивается через плечо. В ее пустых, как стекло, глазах нет жестокой иронии или пренебрежительного желания дать ему совет, как любили поступать другие, – ему двадцать шесть лет, и он может позволить себе все, что пожелает, потому что был достаточно везуч, чтобы родиться в обеспеченной семье. Он согласен с этой истиной, пусть она и частично сгнила, как его желание ей соответствовать.
Морена снова говорит то, что не укладывается в его голове. Переворачивает его представления о жизни, в которой следование четкому порядку означает успех. Писать книги? Вздор. Он уже адвокат, и все тут. Нужно заниматься либо тем, либо другим. Так заведено, так положено. Но кем? Мог ли он, однажды проснувшись и бросив все, что осточертело, посвятить время тому, чего всегда хотел? Хотел он сам, а не его семья или общество вокруг?
– Айрис!
Вдалеке, за высоким кованым забором, кричит сторож. Из-за деревьев показывается овчарка и замирает, не сводя с застывшей пары взгляда. Морена стискивает руку Герберта в своей, когда он ведет плечом и закрывает ее корпусом.
– Ты что, боишься собак? – он насмешливо шепчет, не выказывая вслух недовольства, когда девушка впивается ногтями в его ладонь. – Она кажется безобидной, похоже, совсем молодая, – овчарка просовывает в забор нос и виляет хвостом, когда Герберт делает шаг в ее сторону.
– Привет, девочка. Я могу тебя погладить? Откуда ты, такая красивая, здесь взялась? – молодой мужчина говорит тихо, с мягкой улыбкой на холодном, будто у обезличенной статуи, лице. Он касается пальцами блестящей шерсти, почесывает собаку за ухом и бормочет ей что-то ласковое, будто увлекая и маня за собой.
Морена не сводит с него взгляда. Вот о чем шепчутся медсестры. Герберт очаровывает, не пытаясь делать этого, и это выходит у него так же естественно, как ходить или дышать. Он не заинтересован в жизни и оттого не боится, что о нем подумают другие, когда в разговоре долго смотрит в глаза, смеется или легко отпускает и забывает, своим безразличием вынуждая всех, кроме себя, помнить.
Всегда ли он был таким? Морена поджимает обескровленные губы. Общался ли он с женщинами так же ласково и небрежно в своей кокетливости, как ныне беседует о погоде с медсестрами, говорил ли с мужчинами так же уверенно и дружелюбно, легко становясь с ними приятелями? Она задумчиво склоняет голову. Клокочущая ревность распирает ее изнутри, свинцовой тяжестью сдавливает ребра.
– Ты и правда любишь животных, – она со вздохом улыбается, перекладывая руку на
– Я не доверяю людям, которые их не любят, – кивает Герберт, ловя себя на мысли, что уже несколько секунд смотрит на искусанные губы Морены. Он хорошо помнит их мимолетный, ускользающий вкус.
– Айрис! Я накажу тебя, плутовка! Сколько можно убегать!
К забору подходит сторож в пыльно-серой, небрежно выправленной форме. Ссутулившись и бранясь, он с трудом протискивается через деревья и разросшиеся кустарники. Бросает на пару, возящуюся с собакой, брезгливый взгляд. Морена возмущенно хмурит брови. Видно, как от злости на ее шее вздувается вена.
Герберт, выпрямляясь, молча смотрит немигающим долгим взглядом прямо в его желтоватое, со старческими пятнами на подбородке лицо. Мужчина неловко прочищает горло, теряя былую спесь и зазывая овчарку, не желающую за ним следовать.
Вряд ли этот сторож отличается от большинства людей. Он не задумывается, что у больных тоже есть чувства. Для него они – чудаковатые существа, тряпичные куклы, ведомые чужой рукой, потому что не в состоянии идти сами. Герберт его не винит: по неловким движениям несложно заметить, что владелец переживает за невинного и любопытного питомца, которому могут причинить вред.
– Она у вас забавная. Активная, бегать бы да играть, – Герберт делает шаг от собаки, не переставая ей улыбаться. – Ей, наверное, опасно здесь находиться: слишком любопытная, вдруг обидят.
Его голос, бархатистый и неспешный, с убаюкивающим тембром, внушает доверие.
– Да, непослушная, – сторож неловко почесывает затылок и осматривает молодого мужчину, который кажется ему обыкновенным проходимцем или посетителем больницы, а не ее пациентом. Спокойный и вежливый, сохраняющий рассудок и не похожий на безвольного раба, напичканного медикаментами. – Меньше года, сгрызла все поводки. Зовут Айрис.
– Айрис, – тихо повторяет Герберт, и овчарка звонко лает, виляя хвостом и просовывая нос в забор, чтобы поймать его руку. – Иди, девочка. Не заставляй хозяина ждать.
– Пошли, иначе я посажу тебя на цепь, – сторож кулаком угрожает радостной собаке, бегущей в его сторону, но вряд ли делает это серьезно, поскольку тут же ласково треплет ее по шее. Он кивает на прощание, что можно считать комплиментом: никто не осудил бы его, даже покрой он больных отборной руганью. Всегда можно сослаться на то, что они были не в себе.
– И почему ты со всеми так легко находишь общий язык, Герберт? – протягивает ему ладонь Морена.
Он смотрит на ее пальцы, изрезанные цветами. Несложно располагать к себе людей, если не внушаешь им опасность. Достаточно быть активным, чтобы поддержать разговор, но не слишком, чтобы собеседник не заскучал; быть сильным и уверенным, чтобы за тобой шли, отличаться хорошим настроением – но не слишком хорошим, потому что людям важно знать, что проблемами и переживаниями выстлана не только их жизнь.