Облака и звезды
Шрифт:
И тут же попросил меня вращаться вокруг себя и одновременно вокруг него.
— Вы изображаете движение Луны, а я — Земли. Сейчас вы убедитесь, что они, летя к созвездию Геркулеса со скоростью тридцать верст в секунду, совершают движение не по Кеплеровскому эллипсу, а в конечном счете — по спирали.
И вот мы делаем несколько кругов по кабинету, пока я не признаю, что законы Кеплера о вращении планет вокруг Солнца по эллипсу нуждаются в серьезных поправках…
А звездное небо! Под его началом я изучал созвездия по атласу Якова Мессера. Сам Петр Васильевич знал на небе такие звезды, которые были
Однажды, указав мне на Алькора — «Всадника» — маленькую звезду над Мицар, средней звездой в хвосте Большой Медведицы, он вдруг хитро усмехнулся:
— А теперь пошлю-ка я вас во Вселенную, но вы отправитесь туда без провожатого, в одиночку.
И велел мне:
— А ну поищите, пошарьте вокруг этой самой Мицар — не найдете ли там еще что-либо интересное…
Я стал «шарить» по окрестностям и вскоре увидел: вверху слева от соседней яркой звезды чуть заметно теплится крошечная звездочка шестой величины — последней, доступной невооруженному глазу.
— Где, где? — переспросил Иванов недоверчиво и строго. — Вверху справа, хотите вы сказать?
— Нет, Петр Васильевич, вверху слева.
Бог ты мой! Как он обрадовался, как просиял! Я увидел это даже при скудном свете фонаря с драгоценной стеариновой свечой — мы наблюдали звездное небо у него на дворе.
— Верно, Толя, совершенно верно! — он впервые назвал меня просто по имени. — Отличное зрение у вас, мой друг, и наблюдательность подлинного натуралиста. Я очень люблю эту звездочку, хотя вижу ее сейчас только в бинокль.
А дело в том, что эта звездочка была самостоятельно обнаружена гимназистом пятого класса Ивановым в Харькове. Было это в тысяча восемьсот сорок девятом году…
— Не знаю до сих пор, — добавил Петр Васильевич, — кто именно дал ей порядковый номер по каталогу; буквы греческого алфавита она так и не удостоилась — больно уж мала, неприметна. Все буквы розданы ее более ярким сестрам.
Это случилось в январе. Каждую ясную ночь я проводил на крыше нашего дома. Брал с собой фонарь с восковой свечкой, купленной за «миллион» рублей в церкви. В полевой бинокль, подаренный Петром Васильевичем, я часами наблюдал созвездия, срисовывал их на бумагу.
В ту зиму стояли сильные морозы, у меня стыли руки, не держали карандаш. Но я решил не бросать наблюдений, пока не зарисую все созвездия северного неба, а потом сличу свои чертежи с картами в атласе Якова Мессера. Так в юности изучал звездное небо сам Петр Васильевич.
Мне не повезло: в одну из ночей я сильно простудился, слег. Вспыхнуло воспаление легких. Болезнь протекала медленно, тяжело. Я часто бредил и все беспокоился — кто же по понедельникам станет носить обед Петру Васильевичу и Варваре Варфоломеевне. Мать успокаивала меня: пока я болею, она сама будет кормить стариков.
Однажды, в очередной понедельник, мать, вернувшись от Ивановых, не пришла ко мне, как обычно, передать от стариков привет и пожелание скорейшего выздоровления. Я встревожился, окликнул ее. Она не отозвалась. Мне послышалось — она в кухне, всхлипывает.
— Мама, — громко крикнул я, — иди сюда, мама!
Она не отозвалась, потом вошла ко мне, заговорила как обычно.
Я успокоился.
Подняться с постели и выйти из дома мне
Сразу же я отправился к Ивановым. На звонок долго никто не выходил, затем, раздались знакомые шаркающие шаги, щелкнул замок. В дверях стояла Варвара Варфоломеевна. Я не узнал ее — глаза были пустые, почти мертвые, голова сильно тряслась.
— Что с вами, Варвара Варфоломеевна, — спросил я, — вы больны?
— Я? — Она подняла голову, и я увидел, как лицо ее мгновенно залилось слезами. — Я… со мной ничего, а вот дядечка…
Я схватил ее за руку.
— Ради бога! Что с Петром Васильевичем?
Она незряче взглянула на меня.
— Разве вы… вы не знаете? Дядечки нет…
— Когда же это случилось? — Я не верил, не мог поверить услышанному.
— Месяц назад… Вечером читал, спокойно лег спать и не проснулся… — Не прощаясь со мною, она через силу поплелась в дом.
Я припал головой к теплой от мартовского солнца, облупившейся парадной двери и громко, не сдерживаясь, заплакал. Вдруг взгляд мой остановился на медной дощечке: под надписью «Петр Васильевич Иванов» стояло — «нет дома».
ГОРОД ОТЦА
Почти все пассажиры вышли из поезда еще перед Куранском — конечной станцией, и мы с Вадимом остались в вагоне вдвоем.
Был второй час ночи. В открытое окно тянуло предрассветным холодом, хотя небо еще не посветлело, было безоблачным, ясным и все, от зенита до горизонта, тихо мерцало мелкими и крупными звездами.
Я видел, как в окне то появлялась, то исчезала поднявшаяся уже очень высоко синяя Вега, а над самой землей стлался огромный Пегас.
Вадим спал на голой скамейке, скорчившись и натянув на голову пиджачок с хлястиком и большими накладными карманами. Рубашка вылезла из штанов, и поясница была голой. Этот пиджачок с длинными брюками — первый взрослый костюм — были куплены перед самым отъездом, когда Вадим благополучно перешел в пятый класс.
Я встал — закрыть окно, но раму заело. Все в этом вагоне было старое, расхлябанное, никудышное. Еще днем мне бросилась в глаза медная дощечка над дверью в тамбур. Вагон был выпущен в тысяча девятьсот двадцать пятом году, и с тех пор он, как видно, все мотается на этой короткой, заброшенной железнодорожной ветке. И я подумал, что, может быть, уже и ездил в этом вагоне, когда возвращался домой на студенческие каникулы. Это бывало всегда в середине июня, поезд приходил в Куранск так же, как и сейчас, — поздней ночью. Я тогда бросил опостылевший истфак, перевелся на биологический, — потеряв год, снова стал первокурсником, с жадностью набросился на новую, живую науку, пристрастился к ботанике, собирал растения везде — даже на обочине тротуаров: под насмешливыми взглядами прохожих останавливался, подчеркнуто спокойно выкапывал перочинным ножом хилую «пастушью сумку» или жесткий икотник. Впереди были каникулы — праздные два с половиной месяца — делай что хочешь: можно купаться в зарастающем блестящим рдестом Осколе и загорать на сыром, истоптанном коровами берегу; можно лежать в саду, читать «Амок», или кайгородовские книжки о лесе, или Гауфа по-немецки со словариком в конце — надо же хотя бы в институте изучить язык, от которого по глупости все время отлынивал в школе.