Обнаженная модель
Шрифт:
— Ну ладно, что с ними делать, пусть едут на похороны товарища Сталина.
И они пошли дальше по вагонам.
Утром нас встретила прохладная Москва.
— Вовчик, я плохо знаю город, могу заблудиться, а ты вырос здесь, — сказал Чиж, обращаясь ко мне, — так что давай держаться вместе, а в случае чего встретимся у касс Ленинградского вокзала.
На метро добрались до центра. На площади Маяковского огромная толпа медленно двигалась по улице Горького. Мы влились в этот стихийный людской поток, образовавшийся на Садовом кольце. В отличие от нас, приезжих, москвичей здесь не было. Они стекались к Дому Союзов, чтобы проститься со Сталиным организованными колоннами под контролем милиции, военных и ответственных дежурных с траурными повязками на рукавах. Чужакам примкнуть туда было невозможно, подозрительных лиц зорко высматривали
На Пушкинской площади наша стихийная колонна начала сжиматься, сворачивая налево. Поперек Пушкинской улицы стояли грузовики — бортовые трехтонные ЗИСы, плотная стена военных перегораживала улицу. Солдаты стояли и в кузовах машин, сбивая сапогами отчаянных смельчаков, пытавшихся забраться в кузов, чтобы перелезть через него и спрыгнуть по ту сторону заслона. Одной женщине угодили сапогом в голову, падая, она закрыла ладонями лицо и между ее пальцев потекла кровь. Не дав упасть на землю, женщину подхватила толпа. Небольшими партиями охрана периодически пропускала людей в следующий «отстойник», и так повторялось до самого Дома Союзов.
Еще на повороте к Пушкинской улице мы с Чижом потеряли друг друга из виду, меня сдавили с такой силой, что приподняли над землей, мои ноги потеряли опору и болтались, и когда открыли первый проход заслона, толпа понесла меня. Мои руки в карманах пальто не могли шевелиться, стиснутые телами двигающейся, а точнее текущей массы людей, которая плакала, кричала, стонала, орала, рыдала, материлась. Кепка слетела с головы, и я даже не заметил этого, только почувствовал, что уши начинают замерзать. Как легко превратить массу людей в неподдающуюся разуму толпу. Меня несло в сторону открытого ненадолго прохода. Если кто-то нечаянно спотыкался и оседал в этом страшном людском потоке, то толпа, словно обезумевшее стадо, не останавливаясь, продолжала неумолимо двигаться вперед, оставляя человека лежать на земле. Даже при желании оказать помощь пострадавшему было невозможно — ты мог оказаться в его же положении.
Ближе к Дому Союзов небольшие группы людей пропускались в узкий коридор из плотно стоящих гражданских лиц с траурными повязками на рукавах. Они острым взглядом осматривали проходящих и тут же выдергивали явно нетрезвых или тех, у кого в руках были, на их взгляд, подозрительные предметы: сумки, портфели, свертки.
Поддавшись общему психозу, я рыдал, комок подступил к горлу, слезы застилали глаза, они текли по щекам, как и у многих в толпе. Все происходило как во сне. Войдя в Колонный зал, я увидел возвышавшийся гроб, окруженный венками из живых цветов с траурными лентами, соратников вождя, стоявших в почетном карауле: Молотова, Микояна, Кагановича, Хрущева, Маленкова, Берию и маршалов Буденного, Ворошилова — знакомых с детства по фотографиям и портретам. В гробу лежал генералиссимус с рябоватым, восковым лицом, с седыми волосами и жидкими усами. Он был так не похож на те портреты, которые окружали нас с детства. И вместе с тем это был Сталин, это был он! Недалеко от гроба перед небольшим холстом сидел на стуле художник Александр Герасимов. Он бросал взгляд в сторону гроба и быстро, размашисто писал. В руках у него были палитра и кисть. Мне была видна только обратная сторона холста на подрамнике. Я и раньше, еще в Ленинграде, видел Герасимова, когда он приезжал на защиту дипломных работ в Институт им. И. Е. Репина, куда мы ходили к своим друзьям по академии. Теперь я узнал его по смуглому одутловатому лицу с усиками, седеющей шевелюре кудрявых волос и характерной черной бабочке на белом воротничке рубахи. В Колонном зале звучала траурная музыка, она лилась сверху и наполняла душу щемящим чувством скорби.
Зимой, мы с Чижом и Женей Широковым пошли на выставку в Русский музей. Стоял сильный мороз, поэтому в залах посетителей было немного. В советском разделе висела новая огромная картина Александра Герасимова «Прощание со Сталиным». На ней был изображен лежащий в гробу вождь, окруженный венками, Колонный зал с приспущенными знаменами, хрустальные люстры окутывал муар. У гроба стоял почетный караул и члены Президиума ЦК. Все те же знакомые лица, только не было среди них Берии. На месте его фигуры еще свежими масляными красками поблескивал портрет совершенно другого человека. На картине все было очень похоже на тот траурный день, у гроба сидел художник с палитрой в руках, это был автопортрет президента Академии художеств СССР Александра Герасимова. Картина
Поездка в Москву на похороны вождя закончилась совершенно неожиданным поворотом в нашей судьбе. По возвращении в Ленинград студентов, самовольно уехавших на похороны Сталина, вызвали на бюро комсомола. Отправляясь туда, мы с Чижом, стараясь угадать причину:
— Наверное, они хотят услышать о похоронах подробности, как все было, захотят послушать нас на общем собрании факультета, так что, готовься, Вовчик, только не рассказывай, как в давке потерял кепку и пуговицы на пальто, — говорил Чиж.
— Да и ты пострадал, твои галоши навечно остались на тропе к Колонному залу, — отпарировал я.
— Жалко галоши, все-таки ленинградской фабрики «Красный треугольник», дефицит, — улыбнулся Чиж.
— Да, у нас есть что рассказать, несмотря на сложности, нам все же удалось побывать в Колонном зале, наверное, нам вынесут благодарность, — неуверенно поддержал я.
Женя, шедший рядом с нами, сочувственно заметил:
— Мне не нравится, что вас вызывают на бюро, думаю, всех, кто ездил на похороны ждут большие неприятности.
Несмотря на внешнюю веселость, меня не оставляла тревога. Да и настроение Чижа мне показалось нерадостным, было видно, что он просто хорохорится.
Члены бюро комсомола набросились на нас, не дав сказать ни слова в свое оправдание.
— В это тяжелое время, — с пафосом начал Костя Мистакиди, и на его глазах навернулись слезы, — когда вся страна осиротела и сплотила свои ряды, каждый, оставаясь на своем посту, продолжал работать, учиться, словом, служить Родине. А эта группа студентов, комсомольцев, — он погрозил в воздухе указательным пальцем руки, которая была густо покрыта татуировками, — дезертировала, бросив свои рабочие места. Видите ли, они решили проститься с товарищем Сталиным. А мы?! Мы выходит не хотели проститься с товарищем Сталиным?! — он обвел тяжелым взглядом членов бюро комсомола, даже не взглянув на нас, — им все можно, — он вновь погрозил пальцем в нашу сторону, — бросить занятия, прогулять! Видимо, эти товарищи думали, что их встретят с распростертыми объятиями, да еще будут благодарить за их прогулы! Нет, дорогие товарищи! Я считаю ваш поступок несовместимым с высоким званием комсомольца. Предлагаю исключить из рядов ВЛКСМ всю группу дезертиров.
Мнение членов бюро факультете разделилось:
— Строгий выговор! — требовали одни.
— Исключить! — настаивали другие.
Секретарь бюро Морозова, чемпионка Олимпийских игр по академической гребле на восьмерке, мощная крепкая спортсменка сказала:
— Предлагаю сурово наказать беглецов, присоединяюсь к предложению товарища Мистакиди об исключении из комсомола этих товарищей со всеми вытекающими из этого последствиями. Уверена, что и член бюро комсомола института, заслуженный мастер спорта, чемпион Олимпийских игр в Хельсинки, золотой медалист, уважаемый Юрий Тюкаловтакже поддержит наше решение. Ректорат же поставит окончательную точку в судьбе дезертиров, оставить ли их вообще в институте.
Все опять зашумели. В конечном итоге нам решили вынести строгий выговор с занесением в учетную карточку.
После этого собрания я решил покинуть институт и поделился своими мыслями с Чижом, на что он, помолчав, ответил:
— Ты знаешь, Вовчик, я раньше никогда тебе не говорил, но я с детства хотел стать моряком. После вчерашнего бюро во мне что-то сломалось, у меня уже нет того желания стать скульптором.
— Да, Стах, ты просто прочитал мои мысли. У меня руки опустились, какая-то апатия, я не могу ни рисовать, ни писать, надо готовиться к сдаче зачета по композиции, а мне ничего не лезет в голову. Может ты и прав насчет Морфлота, и я с детства мечтал окунуться в морскую стихию.