Обнажённые ритмы
Шрифт:
движется враскачку, будто грязь меся.
Калабо и бамбук,
бамбук и калабо.
Малый барабан говорит: тук-тук-тук,
а большой барабан: бом! бом!
Земли, покрасневшие в адскую жару:
Конго, Мартиника, Гаити, Камерун,
пьяные Антилы, тянущие ром,
лавою покрытые острова —
их несёт стремглав
тех же ритмов гром.
Калабо и бамбук,
бамбук
Это солнце медное над Томбукту,
Это танец негров из Фернандо-По.
Душу африканца жжёт огнем, когда
вспыхивает яростная мариянда.
Калабо и бамбук,
бамбук и калабо.
Малый барабан говорит: тук-тук-тук,
а большой барабан: бом! бом!
ЕЁ НЕГРИТЯНСКОЕ ВЕЛИЧЕСТВО
Антильской улицей раскалённой
идёт Тембандумба из Кимбамбы.—
Ритмы румбы, ритмы кандомбе и бамбулы.
Ряды чернолицых справа и слева,
а между ними идёт королева,
идёт королева румбы и самбы.
Идёт с улыбкой, идёт враскачку,
качаясь, свита её изнывает,
а барабанных громов горячка
рекою патоки застывает.
О, в пору жатвы размол желанья!
Из ритмов сок выжимая вязкий,
ворочая бёдрами-жерновами,
как кровью, потом исходит в пляске.
Антильской улицей раскалённой
идёт Тембандумба из Кимбамбы.
Цветок Тортолы, роза Уганды,
гремят для тебя барабаны бамбулы,
знойная кровь смуглотелой Антилии
бьётся в прожилках твоих висков.
Куба дает тебе сок тростников,
огненный ром предлагает Ямайка.
Гаити кричит: «Эй-эй, эй, мулатка!»
А Пуэрто-Рико: «А ну, а ну, а ну,
наддай-ка!»
Мои вы, чёрных голов кокосы!
Реви ж, марака, хриплоголосо!
Антильской улицей раскалённой —
ритмы pyмбы, ритмы кандомбе и самбы —
идёт Тембандумба из Кимбамбы.
КРЕСТЬЯНКА
Ах, как скоро уехала крестьянка,
та, что в город вчера приезжала
за покупками и всполошила
всех мужчин городских своим платьем
из пронзительно цветастого ситца,
растревожила их своим смехом,
что струился, как ручей по поляне.
Ах, как скоро уехала крестьянка,
у которой глаза — луг бескрайний,
где
у которой шалфеем пахнут кудри
и тело источает ароматы
свежих овощей и стойла.
И, наверно, уже домой вернулась
и в кругу семьи в час вечерний,
вызывая страх и изумленье,
рассказывает жуткие вещи
про город, в котором побывала.
Солнце домашней собачонкой
волосы ей лижет; за окошком
горы синие по горизонту
тянутся, мешаясь с облаками.
Со спокойствием Горациевым вещи,
сморенные полуденным зноем,
дремлют в своих привычных позах
под шаги минут неторопливых.
И она вся пропитана покоем
молчаливой ласковости близких,
тем наивным, простодушным тем покоем,
что впитался ароматом трав сушеных
в повседневные её заботы.
О, покой старинной площади в полдень,
солнечных часов и чулана,
кротких улочек деревенских,
где разгуливают только куры
и порою пронизывает воздух
тонкой сонливой струйкой
свистулька точильщика, который
давно уже ничего не точит.
О, покой! Моя душа в это время
не спеша бредёт по деревенским
кротким улочкам и закоулкам
в альпаргатах и простой рубахе.
ЭЛЕГИЯ О ГЕРЦОГЕ МАРМЕЛАДНОМ
Мой стройный, мой ненаглядный,
мой Мармеладный герцог.
Где же твои кайманы в дальнем селенье Понго?
Где голубые тени раскидистых баобабов?
Где дюжина твоих жён, пахнущих лесом и
топью?
Тебе уже не отведать молодого слоновьего мяса,
не будет искать шимпанзе в твоих волосах
насекомых,
а глазам твоим ласковым больше не
выслеживать женственных жирафов
среди тишины саванн, раскалённых полуденным
зноем.
Навсегда миновали ночи с гривами костров во
мраке,
с вечной сопливой дробью тамбуринов, как со
стуком капель.
Погружаясь в теплую типу тех ночей, ты
достиг бы пределов,
где навсегда поселился твой воинственный
прадед.