Обнажённые ритмы
Шрифт:
тишину тиранит
топот исступлённый.
Пагубные чары налетают шквалом,
барабан, взрываясь, повторяет снова
в крике неумолчном, в моноритме шалом
яростное слово.
И не слово даже,
а обрывок бранный,—
древнее кощунство,
выкрик полупьяный.
Крик далеких предков — злое
наважденье,—
временем рождённый, вовремя умрет он,
месса из проклятий, хохот до икоты,
до изнеможенья.
Древняя тахона
тьму дробит с налёту
рёвом
из десятков глоток.
Эта песня мрака, эта боль земная,
этот зов далёкий клонит нас все ниже,
треплет нас, швыряет, наземь повергая,
к тайнам древним ближе.
С бешеною страстью,
темной, непонятной, жгучей и напрасной,
гонит нас, швыряет, наземь повергая,
пьяный от злорадства,
голый вой земной,
древнее кощунство,
выкрик озорной.
Хосе Родригес Мендес
ПОЭМА О САХАРНОМ ЗАВОДЕ
1
Нас били плетью,
нас держали в страхе,
чтоб стали мы покорней
стреноженных коней,
покорнее волов,
чтоб жили мы покорно
и подыхали в страхе,
как на бойне скот.
А чтобы нас утешить,
нам говорили часто,
что есть на небе бог.
Но бог был так далеко,
и мы к его престолу
шагали под конвоем
карающих хлыстов.
О, как мы тосковали по кокосам
наших джунглей,
по чистой лозе чёток
в руках далёкой пальмы.
2
Всю жизнь, десятки лет —
пятнадцать,
тридцать,
сорок —
мы засеваем землю для других,
а дома
в наших жалких очагах,
в глазах детей,
в желудках жён
пирует, пляшет, и вопит,
и плачет
ГОЛОД.
Сегодня мы такие же рабы:
хоть нас не хлещут плетью — страх
остался.
Мы надрываемся из-за подённой платы,
из-за денег,
из-за жадности пронырливых дельцов,
из-за того, что наши братья,
прошитые свинцом,
на эту землю замертво упали,
и в эту землю, мёртвые, легли.
Мы раньше пели после жатвы тростника
и голодали перед жатвой,
теперь мы знаем, что и жатва не для нас:
мы дохнем с голоду
и в пору жатвы.
Мы перед жатвой — жалкие рабы
и после жатвы — жалкие рабы!
3
Прошли века,
а
жуёт изглоданную жвачку нищеты.
Но хватит!
Скоро все, что нас калечит,
что страхом застилает нам глаза,
всё рухнет!
Всех идолов, придуманных нарочно,
чтобы держать нас в постоянном страхе,
мы вышвырнем
вот этими руками,
мы вырвем прочь,
как сорную траву.
Я верю:
скоро мы увидим,
как вспыхнут наши вшивые бараки,
как сдохнут все надсмотрщики на свете,—
их речи смолкнут,
и погаснут взгляды их,
разящие, как плети!
Хосе Сакариас Тальет
РУМБА
Мама, ты слышишь маримбу и бонг'o?
Мабимба, мабомба, мабомба и бомб'o!
Как танцует румбу чёрная Томаса!
Как танцует румбу Че Энкарнасьон!
Поворот — направо, поворот — налево,
так танцует румбу Че Энкарнасьон:
бьёт себя по пяткам, бьёт себя по ляжкам,
сил он не жалеет, танцем увлечён.
Чаки, чаки, чаки, чараки!
Чаки, чаки, чаки, чараки!
Мощно крутит телом девочка Томаса,
будто вкруг какой-то неподвижной оси
буря крутит флюгер румбе в унисон,
чтобы в бездну румбы, брошенный с размаху,
ринулся в атаку Че Энкарнасьон.
Куклой на верёвке — в судороге руки,
плечи исступлённо выгнуты назад,
трепетно сгибая аркою колени,
прямо на Томасу наступает он.
— Шаг меняй, Чеч'e!
Шаг меняй, Чеч'e!
Шаг меняй, Чеч'e!
Чёрная Томаса поднимает локти,
и сплетает пальцы обнажённых рук,
и кладёт на них эбеновый затылок,
и тогда партнёр, как выстрелом, сражён.
Чёрная Томаса опускает плечи,
и её бесстыдно приоткрытой грудью
ослеплён внезапно Че Энкарнасьон.
Чаки, чаки, чаки, чараки!
Чаки, чаки, чаки, чараки!
Разъярённый негр бросается на приступ,
стискивая в пальцах шёлковый платок;
он платком коснётся чёртовой Томасы,
он прорвёт напором вражеский заслон!
Но она опять бросает: «Не получишь!»
И, теряя голос в исступлённом вое,
пламенем взмывает Че Энкарнасьон.
Словно ветром сдуло чёрную Томасу,