Оборотная сторона героя
Шрифт:
Пытался он устроиться на работу, да только инженеры в новой жизни никому были не нужны. И особо умные – тоже. Нужны были наглые и нахрапистые. Такие, чтоб воровать умели или хотя бы прикрывать воровство.
Кем только не работал Валя – продавцом и завскладом, уборщиком и разнорабочим, грузчиком и таксистом. Утром на одну работу, вечером – на другую, в выходные – на третью. Жена в поликлинике с утра до ночи – медсестрой за копейки. Санька сам по себе рос. Накормлен, в школу родителей не вызывают – и то ладно. Картошка варёная и жареная, жареная и варёная. Мясо – по праздникам. Сапоги разваливаются, за квартиру долги…
И жена, устав от такой жизни, ушла. Молодая, красивая, хотела получше устроиться. Вон сколько вокруг
Хотела получше устроиться – а вышло по-другому. Встретил её Валя на улице, года два спустя. Опухшая, потрёпанная, с похмелья. Привел домой – так Санька от неё шарахался, мамой звать не хотел. Дрянью какой-то кололась, из пустого дома что могла тащила. Пытался лечить – но без толку, умерла от передозировки.
Санька был уже большой, в восьмой класс пошёл. На похоронах он не плакал: кажется, смерть этой незнакомки, которая была так похожа на пропавшую маму, его вовсе не задела. А вот Вале было плохо. Очень плохо. Вот ведь как, жизнь только-только стала потихоньку налаживаться. Долгов за квартиру больше нет, чуть не десять лет спустя снова по профессии устроился – в одну частную контору, деньги неплохие получать начал. Санька, опять же, растет, успехами радует, а мать-то…
С сыном Валя в деревню всё-таки пару раз наведался. Соседки кивали головами и шушукались – молодец мужик, не пропал, ещё и сына вырастил.
А однажды, несколько лет назад, приехал Валентин в деревню – и остался. Без "Москвича", без семьи и без одной ноги.
Пил по-черному, по утрам по соседским дворам побирался, на опохмел выпрашивал. Жалели его бабы, наливали. И вздыхали про себя – всего только пятый десяток, а выглядит старик стариком. Седой весь, мятый, глаза мутные, голова трясется. Трезвым его, почитай, не видят. Пенсию получит – и сразу пропьёт. Умом ещё маленько тронулся: заговаривается и всех молодых парней Санькой называет.
А ночами часто кричит, да так громко, что соседям слыхать. И так жутко, будто пытает его кто калёными щипцами… или будто теряет он самого близкого, самого родного человека…
Соседи, конечно, не знали, что вот уже несколько лет Валентину Степановичу снился один и тот же страшный сон. Его Санька, который днём, приосанившийся в своей военной форме в медалях, смотрел на него со стены, с портрета в траурной рамке, во сне тянул к нему руки сквозь клубящийся пороховой туман, и какая-то неведомая сила грозила вот-вот затянуть сына в непроглядную сырую тьму, нетерпеливо поджидающую позади.
И он рвался ему навстречу, опять забывая, что у него давно уже нет одной ноги. И падал на землю. Изо всех сил помогая себе локтями, полз вперёд. И опять не успевал. И беспомощно смотрел, как Саньку медленно утягивала куда-то вглубь мрачная темнота.
И жутко кричал во сне, раз за разом теряя сына. А однажды ночью Валентин Степанович резко проснулся – так, словно его кто-то толкнул. И вдруг понял, что его Санька тут, совсем рядом. Торопливо пристегнул к ноге деревянный протез, накинул телогрейку, выбрался на улицу и целенаправленно заковылял на окраину деревни – и дальше, прямо в заснеженное поле. И там, в клубящейся белой метели, увидел Саньку. Тот лежал на снегу, и холод был готов вот-вот забрать у него последние крохи жизни. Валентин Степанович рванулся туда, снова забыв про свой чёртов протез. Тяжело упал на землю – и тут же, отчаянно помогая себе локтями, пополз вперёд. Пока не добрался. Не схватил за руку. А потом из последних сил полз по снегу обратно к деревне и волок за собой тяжёлое замёрзшее тело. И когда много позже его Санька уже лежал в постели, укутанный– Всё себе забирают они – и добычу, и женщин, и рабов… А мы? С нами не делятся почему?.. Шатры у них золотом набиты и прекрасными наложницами, а нам не достается ничего!
Толпа одобрительно зарокотала, а Илья усмехнулся, вспомнив закопчённый шатер Ахилла с примитивной обстановкой без проблеска драгоценных металлов и одной чумазой пленницей в углу, слабо подходящей под описание "прекрасной наложницы". Хотя, может, у других вождей всё обстоит иначе?
– Окрестности мы опустошили уже, – продолжал надрываться лысый оратор; теперь, вблизи от "трибуны", его слова было слышно весьма отчетливо, – И нам ничего не осталось… Вожди обещанием сокровищ Трои держат нас. Но неприступны стены Трои, еще ни одной армии их не удавалось взять.
– Правильно! Правильно Терсит, сын Агрия говорит! – поддержала толпа.
"Интересно, почему этот митинг надо было устраивать именно у палатки Ахилла?" – с тоской подумал Илья, понимая, что сейчас ему снова придётся проявлять инициативу, раздавать приказы, решать проблемы… Неужели грозная репутация вождя мирмидонов этого борца за справедливость не смущает?
– Я говорю – разделить добычу потребуем! Я говорю – заставим с нами поделиться вождей!
Сквозь согласное "Да!" Илья отчетливо услышал лязг мечей – мирмидоны приготовились защищать палатку своего вождя – и активно заработал локтями, преодолевая последние ряды собравшихся.
Пробившись сквозь толпу, он, как и ожидал, увидел мирмидонов, ощетинившихся короткими ксифосами – попробуй пройди! И хотя численное преимущество собравшейся толпы было бесспорным, что-то всё-таки удерживало этих людей, распаленных речами оратора, от того, чтобы воплотить его призыв в жизнь немедленно, здесь и сейчас.
Состояние нерешительности и сомнения долго держаться не могло, и Илья это прекрасно понимал. Толпа колебалась на самой грани. Малейшее слово или жест – и солдаты либо разойдутся, либо в ярости бросятся на мирмидонов, не разделивших призыва к перераспределению захваченного вождями добра. Второй вариант куда более вероятен – лысый провокатор никуда не смылся и стоял неподалеку, явно готовый вмешаться и подтолкнуть шаткий баланс в нужную ему сторону.
Илья не успел еще сообразить, что ему следует предпринять, как Терсит тоном опытного шантажиста обратился к мирмидонам:
– Отчего вы не поддерживаете нас? Разве мы все – не греки? Разве не все заодно должны мы быть?
Хитрый ход. В греческой армии присутствовало несколько десятков племен, и концепция единой греческой нации, активно проповедуемая и насаждаемая Агамемноном, еще не нашла отклика в душе воинов, по-прежнему считавших себя в первую очередь аркадийцами, афинянами, итакийцами, коринфянами, пилосцами и родосцами, и только потом уже – греками. Но открыто выступать против официальной политики царя считалось крайне неразумным – Агамемнон старательно искоренял смутьянов.