Обреченные на гибель (Преображение России - 1)
Шрифт:
– Просим!
А Эмма даже обрадовалась: может быть, это будет весело?
Оживленно она сказала:
– Ах, такой скучный говорят все!.. Читайте, ну!..
– и впилась ожидающим взглядом в Хаджи.
Студент тут же к ней обернул лицо, но глядел на Ваню, явно надеясь, что только он один из всех способен понять его и оценить. Точно с трудом решившись читать, начал он задушевно и негромко, почти шепотом:
ПОЭМА КОНЦА
Песнь первая.
С т о н г а.
Полынчается.
– Пепелье. Душу.
Песнь вторая.
К о з л о.
Бубчиги -
Песнь третья.
С в и р е л ь г а.
Разломчено - Просторечевье...
– Мхи - Звукопас.
Песнь четвертая.
К о б е л ь г о р ь.
Загумло - Свирельжит. Распростите.
– Какой кобель?
– серьезно спросил Синеоков.
– Кобель горь!
– отчетливо повторил студент и тут же, точно боясь, чтобы не перебили совершенно, зачитал стремительней и певучей:
Песнь пятая.
Б е з в е с т я.
Пойми - пойми - возьмите Душу.
Песнь шестая.
Р а б к о т.
Сом!-а-ви-ка. Сомка!-а-виль-до.
Песнь седьмая.
С м о л ь г а.
Кудрени. Вышлая мораль.
Песнь восьмая.
Г р о х л и т.
Серебрий нить. Коромысля. Брови.
Песнь девятая.
Б у б а я г о р а.
Буба. Буба. Буба.
– Буба, буба, буба!
– повторила Эмма и поглядела изумленно на Ваню, а Хаджи продолжал певуче:
Песнь десятая.
В о т!
Убезкраю.
Песнь одиннадцатая.
П о ю т.
У-у-у...
Песнь двенадцатая.
В ч е р а е т.
Ю.
Песнь тринадцатая, песнь конца.
Тут студент плавно провел рукою вправо, потом так же плавно влево, потом сделал рукою тщательный кружок в воздухе и сел на свой стул.
– Все?
– притворно серьезно спросил Иртышов.
– Ха-ха-ха!
– откинувшись назад, разрешенно захохотала Эмма.
Иван Васильич не знал, что ему делать: перевести ли внимание всех на что-нибудь другое, или дать студенту возможность высказаться и раскрыться вполне. Он поднялся и ждал только, когда перестанет хохотать Эмма. Однако раздосадованный этим хохотом Ваня предупредил его, обращаясь к студенту:
– Это - очень трудная форма, - начал он, заикаясь.
– Это встречается и у нас в живописи... Это... по-видимому, особый вид искусства...
Тут он сделал длинную остановку, ища слов дальше, а студент, не изменяя лица, как маг, сделал рукою вправо, влево и объяснил:
– Вы заметили, конечно, - последнюю песнь, - "Песнь конца", - я оголосил одним ритмодвижением... Это - поэма ничего, - нуль, - как и изображается графически: нуль!
Тут он прочертил рукою перед своим лицом правильный круг.
– Вам, художнику, - обратился Иван Васильич к Ване, - вам тут и книги в руки!.. У вас с ним общая область... Искусство - великое дело... Мы, профаны, не понимаем, конечно... Но не кажется ли вам, что э-э-э... субъективно это очень?.. Что надо бы... поближе к нам?.. Вот именно: поближе к нам, - к читателям...
– Конечно... гм...
Ваня задумался, но тут весело вмешался Синеоков.
– Искусство -
Отхохотала уже Эмма и теперь сидела, вытирая лицо платком, а студент повернул торжествующе лицо к Синеокову:
– Известно ли вам, что каждая буква имеет цвет, звук, вкус... и вес?
– Вес?.. Вес, - пожалуй!
– быстро согласился Синеоков.
– Например, вырезанная из картона или слепленная из гипса... И цвет, пожалуй, - в какой ее выкрасят.
– А гипсовая будет кислая, - вставил Иртышов и при этом беспечно переменил колено: охватил руками правое, а левое опустил.
– Это, господа, есть футуризм!
– протянул над столом голову и руку Карасек.
– Но-о позвольте, господа!.. В будущей всеславянской великой монархии какой должен быть общий язык?..
– Кому что, - этому непременно монархию!
– брякнул Иртышов.
– А вам непременно республику?
– подхватил Синеоков.
– И она будет!
– Ма-аленького захотели!.. Я вам докладывал уже, что это коммерческое предприятие самого широкого размаха... и самое убыточное, вот! И захотели вы этого в нашей нищей стране!.. С печки упасть и чтоб непременно в калоши ногами попасть... Вы знаете, сколько надо для вашей затеи?
– Волю народа.
– Глупости!.. Словцо!.. "Волю народа"!.. Миллиарды, думаете?.. Ошибаетесь!.. Триллионы?.. Мало-с!.. Секстильоны тут нужны, да. А они у вас есть?
– Хва-ти-ли, дяденька!..
– Секстильоны! Секстильоны! Секстильоны!
Страшным, заячьи-предсмертным криком вырвалось это у Синеокова, и он вдруг замигал часто, покраснел и опустился глубже в свой стул; а Иртышов только фыркнул презрительно и еще выше поднял острое колено.
Это и была странная болезнь Синеокова: неудержимо сказать и непременно почему-то три раза кряду, и непременно почему-то не в одиночестве, а на людях, какое-нибудь слово большого, огромного, неизмеримого объема. Не часто это случалось с ним, - раза три-четыре в неделю, но всегда смущало его невероятно. Странность была в том, что слово это подвертывалось ему на язык, казалось бы, и кстати, - даже, пожалуй, никто из тех, кто его слушал, не замечал назойливости этого слова, но его самого это ошеломляло, угнетало, пугало, как присутствие в нем кого-то постороннего ему, - каких-то часов с кукушкой, откуда эта серая тоска в перьях выскочит вдруг незаконно и ненужно, прокукует свое (свое, а не его) и спрячется.
Он сидел теперь очень сконфуженный, не поднимая ни на кого глаз и теребя белую новую клеенку стола, но Ваня спросил его улыбаясь:
– Почему же именно секстильоны?
– Я изъясню!
– крикнул Карасек.
– Потому что массы захотят несметных богатств, - несметных!.. Они уверены, что они есть, существуют, а их нет!..
– И обратился очень вежливо к Синеокову:
– Так ли я вас понял?
– Да, конечно, - прошептал Синеоков и добавил несколько громче: - Наш бюджет около пяти миллиардов...