Обреченные на гибель (Преображение России - 1)
Шрифт:
– Ска-жите!.. Так и говорил?.. Моммзен?.. Нет, этого я не допускаю! Вы увлекаетесь, Ладислав Францевич!.. Нет, это вам вредно!.. Я против этого!.. Слышите!.. Я запрещаю!
И было почему так резко вмешаться Худолею: Эмма поняла что-то у Карасека, поняла, что он не хвалит за что-то немцев, что он обвиняет даже в чем-то немцев, и она крикнула Ване:
– Ваня! Ваня! Что этот там теперь сказал, ну?
– В сороковых годах еще забыли вашего Гегеля, а вы!.. Эх, отсталый народ!
– сокрушенно бросил в Карасека Иртышов.
–
– постучал пальцем по столу Карасек, заметно разгорячаясь.
– Вы еще вспомните и Гегеля, и Моммзена, и Фридриха Великого!.. Всех! Всех!..
– Почему Фридрих Великий? Ну?.. Ваня!
– не унималась Эмма.
– Вот вы сказали, - обратился к Синеокову Худолей, - что были в Риге, а Эмма Ивановна как раз из Риги... Такой большой, богатый, старинный город... культурный город, а вы... вы обратили внимание только на узкие улицы!.. Для небольших домиков, которые там были когда-то, - скажем, лет четыреста, пятьсот, - эти улицы были как раз, - не так ли?.. Но вот появляются дома-громадины - в три-четыре этажа, и улицы кажутся уже узкими... Не сами по себе узкие они, а только ка-жут-ся узкими... Многое в жизни только кажется узким... особенно вам, Иртышов!
Он хотел сказать что-то еще, но Эмма перебила его, возмущенно глядя на Синеокова:
– Старый Рига - узки улицы!.. Нну!.. Вы не был там Берман-сад? Стрелкови бульвар?.. Театральни бульвар?.. Узки улиц!.. Рядом вок-заль узки улиц, рядом ратуша узки улиц, - все!.. Больше нет узки улиц!
– Ну разве же я их считал, или шагами мерил ваши узкие улицы! усмехнулся Синеоков.
– И охота вам волноваться из-за пустяков!
– Рига есть - моя Рига!.. Vaterland!.. Как сказать, Ваня, ну?
– Родина, - подсказал Ваня.
– Родина, да!.. Рига!.. О-о!.. Вот мы скоро едем нах Рига, я ему покажу все, все!
– Поезжайте, - да, поезжайте в свой родной город, вами любимый, вдруг как-то проникновенно обратился к Эмме о. Леонид.
– Оба здоровые, крепкие, молодые, - только жить да жить!.. Приятно, когда родину свою любят!.. Даже со стороны приятно глядеть... Отчего же у нас нет этого?.. Со многими говорил, - разлад, скука у всех, насмешка... Почему же это?
– Ага!.. Вот!..
– подскочил на месте Карасек.
– По-че-му?.. То-то, отец!.. Подумайте на досуге!
– метнул в его сторону рыжую бороду Иртышов.
– Отец Леонид меня зовут, - поправил священник с явной досадой.
– Да уж как бы ни назвал, - поняли же!.. А теперь слушайте, я вам отвечу...
И Иртышов сузил глаза и проговорил почти шепотом:
– Когда меня вешать поведут, - предположим так, не пугайтесь, - вы ко мне с крестом своим не подходите тогда: сильно обругать вас могу!
– Что вы?.. Что вы?..
– отшатнулся и - тоже шепотом о. Леонид.
А студент поднялся и бодро выкрикнул:
– Господа!.. Начинаю читать еще
– К черту с поэмами!
– громко отозвался вдруг Дейнека, неожиданно покраснев, при этом поставил рассерженно полный стакан боком на блюдечко, пролил немного чаю и от этого осерчал еще больше.
– Поэмы! Поэмы!.. Вы... Вы... такой же поэт, как дохлая лошадь!
– То есть как же вы это, Андрей Сергеич?.. Нет, вы не пейте больше чаю, вам вредно!
– заволновался Худолей, и тут же студенту: - Мы, конечно, прослушаем сейчас вашу поэму... Но вас, Андрей Сергеич, я прошу быть сдержаннее!.. Прошу!..
Дейнека в упор глядел на студента и чмыкал носом краснея, студент оскорбленно глядел на Дейнеку и побледнел, когда поднялся о. Леонид.
В черной рясе своей, как в хитоне древнем, в черной рясе, чуть голубоватой от верхнего света крупной груши, с белесыми, как будто еще более вдруг побелевшими, волосами, и совсем бессильно упавшей, запавшей редкой бородою он смотрел куда-то поверх Иртышова и Ивана Васильича глазами, от расширенных зрачков ставшими черными почти и глубины несколько пугающей, и голос понизил до звука сдавленного глухого рыдания:
– Сказали, что болен я... И вот, Иван Васильич нашел... "Лечиться, говорит, надо"... Вот, лечусь... Лечусь... Но почему же так страшно... Почему же тоска смертная?.. Пить?.. Пробовал, каюсь (он наклонил голову)... Не принимает натура... Не помогло, - нет... И даже хуже... Бросил... Слабым умом своим постичь не могу, - путаюсь... но сердцем чую... чую! Двое деток у меня... Они здоровенькие пока, слава богу, отчего же это, когда глажу их по головкам беленьким, рука у меня дрожит?.. Глажу их, ласкаю, а на душе все одно почему-то. Откуда это? Не знаю... Не могу постигнуть! Отвернусь - слезы у меня!..
– Отец Леонид!
– с кроткой твердостью в голосе обратился было к нему Иван Васильич, но он не остановился, не отвел даже глаз от того, что привиделось ему над головами других:
– За что, господи, посетил видением страшным?.. Молюсь, чтобы не видеть, нет помощи! Стою в церкви своей приходской, и кажется мне: качается!.. Явственно кажется: ка-ча-ет-ся!.. Вот упадет сейчас!.. Не раз крикнуть хотел: "Православные, спасайтесь!.." Но куда же бежать-то, ку-да же?.. Где спасенье?..
– Ну, пошел свой елей разливать!
– громко буркнул Иртышов.
– Нашел время!
Его о. Леонид расслышал.
– Елей?
– переспросил, отступая и серея.
– Елей, именно, а то что же?
И прижался Иртышов к столу пружинистой рыжей бородой, точно готовясь сделать прыжок тигра.
Но о. Леонид, подавшись еще больше назад, уронил свой стул, и только успел было Иван Васильич вмешаться: "Иртышов!.. Я вам делаю замечание!" как высоким сиплым голосом о. Леонид крикнул в полнейшем испуге: