Обреченные на гибель (Преображение России - 1)
Шрифт:
Правда, был очень яркий солнечный день, и реки света лились в окна верхнего этажа, - все-таки Ваня проговорил удивленно:
– Ты нынче какой-то трисиянный!.. С тебя хоть портрет пиши для монографии!
– Что ж, и пиши, - отозвался отец.
– Пиши - пиши... Полчаса тебе попозирую... Только мазок свой покажи сначала, - мазок и рисунок... А то, пожалуй, не сяду!.. Мазок и рисунок...
Старик имел такой парадный и такой снисходительный вид, что не видавшая его никогда раньше и принявшая его за какое-то очень важное лицо, посетившее ее молодого хозяина, большеносая Настасья, вошедшая
Но старик тут же обратился к ней:
– Послушай, милая Личарда, дай мне там стаканчик воды холодной!..
И Настасья, едва бормотнув: "Сичас!" - и бросив щетку и тряпку, опрометью бросилась на кухню за водой, тряся тяжкими грудями.
– А может быть, чаю?
– догадался предложить отцу сын.
– Нет, только воды... А где же твоя мастерская?
Уезжая, Эмма забрала с собой свои трапеции, но крючки в балках потолка остались, и когда в мастерскую Вани вошел старик, он прежде всего в эти прочные крючья упер глаза, перевел их на Ваню, но тут же вспомнил, как "качалась" немка однажды вечером, когда он кричал мартовским котом, догадался, зачем крючья, однако сказал сыну по-прежнему серьезно и строго:
– Этто... этто... сними!.. Гадость какая!.. Сними, говорю.
И даже ноздрями передернул.
– Боишься, что повешусь?
– улыбнулся Ваня: - Не собираюсь, не бойся...
И пока пил отец воду, принесенную Настасьей, смотрел на него Ваня, любуясь и улыбаясь и стараясь догадаться, почему именно он у него в мастерской и такой новый?.. Не потому же, конечно, что сегодня стукнуло ему пятьдесят восемь лет!
Отворяя дверь отцу, Ваня был со шпателем и палитрой в руке: он подмалевывал картину, стоявшую на мольберте, и теперь она, по-новому яркая, раньше других притянула старого Сыромолотова.
– Ого!.. Калабрия?
– спросил он преувеличенно весело.
– Вроде, - ответил Ваня.
На картине спереди справа были развалины, а на среднем плане вел усталого, понурого осла усталый прожженный солнцем человек в широкой соломенной шляпе; на осле сидела, видимо, очень усталая женщина в белом, с грудным ребенком.
– Или бегство святого семейства во Египет?
– Похоже и на это, - улыбнулся Ваня.
– Этто... удалось, - да... Кое-где кактусы, кажется?.. Усталость хотел?.. Если хотел, - удалась...
– И вечер... солнце уж зашло... Так ты находишь, что усталость заметна?..
– А это?
– присмотрелся отец к переднему плану.
– Ого, какие глазища страшные!.. И лапы?.. Это что?.. Лапы?.. Это - зверь?..
– Вроде... Как раз только что я его хотел показать лучше...
– Помешал я, значит?.. Эх!..
– и старик слегка дотронулся до плеча сына.
– Ну вот, помешал!.. Я хотел немного еще его показать... А много нельзя: ведь оно в сильной тени от этих развалин... Оно - в своем логовище... Значит, усталость все-таки заметна?.. Я так и хотел... А пейзаж у меня произвольный... В Калабрии я не был... Кактусы разве есть в Калабрии?.. Я их срисовал с какой-то фотографии, потом, может быть, смажу... "Сейчас они отдохнут", - так думаю назвать...
– Ага!.. Отдохнут?.. Потому что...
– Потому что о н о ждет их и сейчас
– Кто же это о н о?.. Зверь?.. Тигр?.. Лев, что ли?..
– Да... Вообще... Страшный какой-то конец их жизни... Все устало очень: люди, осел, небо... и вся эта вообще пустыня с кактусами... Но о н о - нет! Оно, напротив, полно силы... Оно ждет их... и дождется... Вот что, собственно, я хочу... Полно силы и голодно... Очень голодно... Показывать его ясно я не хочу... Вот только это (он показал шпателем) концы лап и глаза на морде... Но очертаний морды не должно быть... А прыжок оно сделает через две-три минуты, когда они подвинутся.
– Ага!.. Но лапы все-таки охра?
– Нет, они должны быть темнее... Это я хотел замазать сейчас.
– Ага... Ну да... Половина пока еще работы... А половину работы дуракам не показывают... А это что?
– Это - "Жердочка"... Сначала я называл "Узкая тропа", теперь зову "Жердочка"... Что еще уже жердочки?.. Канат?
Картина была на подрамнике и просто прислонена к стене. Какая-то погоня загнала двоих - мужчину спереди и женщину сзади - на бревно, перекинутое через горный поток... Но хлещет дождь, бревно скользкое, и вот падает мужчина, - поскользнулся и падает навзничь, и не удержится, упадет сейчас, и будет унесена потоком и разбита о камни женщина: это видно по лицу ее, что сейчас упадет и она... Сзади же горы, и две лошадиные головы в дожде - черная и белая: погоня.
– Гм... "Жердочка"... Да... Экспрессия есть!.. Вот как - а?.. И воздух... и скалы даны... Это - Абруццо?
– Вроде этого, - пророкотал Ваня.
– Коротка рука тут, - показал на падающего отец.
– Ракурс!.. Так, - показал на своей руке сын.
– На полвершка короче, чем надо... А дождь хорош... И холодно... Осень?.. Ноябрь?.. Который час?
– Двенадцать, кажется.
– Ваня достал часы из кармана: - Первого двадцать минут.
– Нет, я о картине твоей... На скалах этих, хоть они и в дожде, часа три дня, а на шали женщины - часа четыре... пять даже... Но-о... Экспрессия есть... экспрессия есть! И сюжет трудный... А это?
– Это "Фазанник".
– Ска-жи-те!
– протянул старик искренне перед новой картиной, повешенной на стене наклонно.
– Занятно!.. И понятно, да... За-нят-ный мотив!.. Это - электрический фонарик у него в руке?
Картина была больше других, - аршина полтора на два, высота меньше длины. Кок в белом, вошедший ночью в фазаний садок, был дан безголовым: верхний край картины оставлял ему только нижнюю часть шеи. Очень дюжая спина смотрела на зрителя, и отчетлив был длинный кухонный нож в черной кожаной ножне, прицепленной к фартуку сбоку.
Освещенные снопом света, испуганно глядели фазаны, золотистые и серебристые, сидящие рядком на нашесте... Разбуженные от сна, одни подняли головы, другие протянули шеи вперед, и к одной из этих птиц, самой красивой и важной, тянется широкая рука повара.
– Ага!.. Вот как!.. Значит, смерть в белом!.. С ножом вместо косы... Сюжет - да!.. И хорошо, что ночь... Так большей частью и бывает: сначала наступает ночь, а потом, ночью, приходит смерть... Я, конечно, от удара помру и непременно ночью.