Обреченные на гибель (Преображение России - 1)
Шрифт:
– Ты его отдаешь?.. Ему?.. Рыжему?.. Почему отдаешь?..
– страшно изумился старик.
– Значит... он... прав, - этот рыжий? Да?.. Прав?.. Рыжий с ножом?..
Старик поднялся, сутулясь, упираясь руками в стол, и был страшен; Ваня молчал.
– Так иди же вон!.. Вон из моего дома!.. И навсегда!.. Вон, - и навсегда!
– Папа!
– испуганно поднялся Ваня.
– Вон!.. И навсегда!..
И отец смахнул на пол со стола стакан с недопитым кофе и под звон и дребезги стакана вышел из столовой,
Испуганная Марья Гавриловна металась с плачущим почти лицом, сбирая стекляшки с пола. Ваня оделся было, но сидел в передней, медля уходить от отца, боясь удара. И так сидел минут десять.
Но, услышав, что отец не лег, как он думал, а ходит, крепко и звучно ставя ноги, по длинному залу из угла в угол, точно отмеряя шестнадцать шагов до поворота, Ваня вышел, наконец, на улицу, решивши прийти потом, позднее.
По людной, солнечной еще, но уже предвечерней улице двигался большой, прямой, чрезмерно широкоплечий, обдумывая все одну эту узенькую, маленькую извилистую мысль: как уладить весь случай в доме отца так, чтобы не обидеть Иртышова и чтобы он не счел отца способным унизиться до доноса.
Он шел и придумывал длинную цепь мелких убедительных доводов, и с ними пришел к себе в дом, и, не заходя к себе наверх, открыл двери нижнего этажа, а там было бурно и много голосов.
Когда от дома Сыромолотова, усердно работая руками и явно спеша, уходили Иртышов, Дейнека и другие, - они даже отрывочными словами не перекидывались на ходу: они и без того казались очень подозрительны и странны для встречных и для тех не обремененных делами, кто случайно провожал их из окон скучающим глазом.
Но, придя к себе и убедясь в том, что никакой нет погони, и начавши обедать, они развернулись, они пришли в себя, чтобы тут же из себя выйти. (Да и не бывает ли всякий человек самим собою только тогда, когда из себя выходит?)
На Иртышова нападали все, кроме о. Леонида, державшегося в стороне, так как он избегал разговоров с Иртышовым, и студента Хаджи, утверждавшего, что надо было сделать немного не так.
– Можно было серной кислотою, например, как делают, я читал, в Нью-Йорке... на улицах... с хвостами дамских платьев...
– тянул он томно.
– А так... ножом... какой устарелый способ!
– Серной кислотою?.. Да, было бы дельнее!.. Запомню, - отзывался Иртышов.
– А я заявляю завтра Ивану Васильичу, что если он вас не выпишет, то я выпишусь!
– кричал Синеоков.
– Я за вас ручался, когда мы входили, помните?.. Я говорил: "Разве дикари мы?.." Оказалось, - дикари! Форменные! Поймите, что глупее нашего положения сейчас быть не может!
– Ерунда!.. Вы еще глупых положений не видали!..
– махал на него руками Иртышов.
Карасек поддерживал Синеокова так:
– Нет! Нет!.. Это есть совсем безобразнейшая
А Дейнека глазами чрезмерно серьезными в упор буравил Иртышова, стучал методически по столу указательным пальцем и, несмотря на крики кругом, не повышая чересчур голоса, бросал в верткое рыжее двухсложными словами:
– Глу-по!.. Мерз-ко!.. Гад-ко!.. Гнус-но!.. Дико!..
И вообще, точно задался целью подыскать, припомнить все подобные слова и ими выстреливать равномерно, точно с прицельного станка, в то рыжее, что перед ним металось.
Когда вошел Ваня и, не раздеваясь, в своем затканно-черном заграничном клеше, остановился в столовой, там уже не было Иртышова: он лежал у себя в комнате и курил, а Прасковья Павловна старалась унять окончательно разошедшегося Синеокова:
– Да будет же вам!.. Да оставьте же!.. Вы себе же вредите этим!.. Вам же нельзя раздражаться!..
Но раскрасневшийся, дрожащий Синеоков кричал:
– Или он, или я!.. Или я, или он!.. Кто мне поручится, что мне с ним безопасно?.. Это - явный разбойник!.. Разбойник с большой дороги...
О. Леонид первый кинулся к Ване.
– Ну что?.. Как?.. Скажите, как?.. Ах, какой случай!..
И Синеоков, умолкший вдруг, и Хаджи, и Дейнека, - все столпились около Вани с виноватыми почему-то лицами.
– Отец... я думаю... ничего уж теперь... Отошел, - пробасил Ваня.
И Синеоков ему тут же:
– Я завтра же попрошу доктора, чтобы этого выкинуть вон!
– И я!.. И я тоже!.. Присоединяюсь!..
– тщательно выговорили о. Леонид, Дейнека и Карасек, точно Ваня и был доктор.
– Перед вашим батюшкой нам бы следовало извинить-ся!
– протянул Хаджи, и тут же остальные:
– Непременно!.. Конечно, извиниться!
Но махнул Ваня шляпой, которую держал в руке:
– Что вы!.. Извиниться!.. И не думайте даже!.. Да и в чем именно вам-то извиняться?..
И тут же поспешно:
– А он... этот... где же?
– Иртышов?.. Здесь!
И услужливо открыли перед ним комнату Иртышова и столпились около двери, может быть ожидая с тайным интересом, как этот Сампсон без ослиной челюсти обойдется сейчас с рыжим "филистимлянином".
Но Ваня перед наседавшими пятью, улыбаясь неверно и бормоча неловко: "Наедине, господа, нам надо... Уж вы... подождите пока..." - затворил плотно за собою дверь и, чтобы не смущать Иртышова, оглядевшись, мирно уселся на стул и внимательно посмотрел на него, добродушно и с явным любопытством.
Похоже было на то, что Иртышов хотел выскочить из комнаты стремительно, но, увидев, что Ваня сел, остановился, присмотрелся к нему пытливо и тоже сел, только не на другой стул и не на кровать, а на широкий, во всю толщину каменной стены, подоконник.