Обреченные на гибель (Преображение России - 1)
Шрифт:
– За Брест - крест, за Прагу - шпагу... За Прагу - шпагу - это Суворову, а старику этому - за то - часы с высоты трона, за се - булавка с бриллиантами... Небось, великие князья знают, куда им ездить!.. К нам с вами не поедут!..
– Мы с вами не есть художники... А за что могла быть булавка? полюбопытствовал Карасек.
– "За "Спуск Паллады" или какой-то "Авроры" в присутствии их величеств"... "В присутствии их величеств" - это самое важное!.. На "Палладе"-то на этой броня из какой-нибудь пробки, но "в присутствии" вот что
– Но откуда же вы-то осведомлёны?
– Мы!.. Нам известно, - не беспокойтесь!.. От нас не скроются!
– И Иртышов сложился перед Карасеком и вновь разогнулся, даже как будто щелкнул при этом в позвоночнике, как новый перочинный ножик.
Наблюдавший тем временем его искоса Сыромолотов говорил о нем Ване:
– Рыж!.. Очень огненный!.. Борода - как сера, сера с фосфором... В пожарном отношении опасен!.. Очень опасен!
Но тут же отвлекался в сторону своих этюдов:
– Этто... это я, кажется, пересушил немного... Да-а... Конечно, надо бы взять гораз-до сырее!.. гораздо сырее!
– Зачем же сырее?
– рокотал Ваня.
– Прекрасно чувствуется, что надо... Взять сырее - будет другой мотив.
О. Леонид полушептал Дейнеке:
– Знаете, Андрей Сергеич, - на мне сейчас старые ботинки, и мне теперь очень стыдно, что я не надел новых... Ведь есть же, есть!.. Если бы не было!.. Шел сюда - и забыл надеть!.. Постыдно не догадался!..
А Дейнека отзывался глухо вполголоса, чуть кивая на Сыромолотова:
– Он не знает, конечно, что я когда-то в гимназии копировал его картины с гравюр...
– Вы ему скажите об этом, - непременно скажите, Андрей Сергеич!.. Ему будет приятно!
– Ну что вы!.. Разве о таких вещах говорят?.. И зачем? отворачивался Дейнека.
– Глупости какие!
– Художник должен давать свое представление о предмете, а не самый предмет, - поняли?
– пытался в то же время объяснить Хаджи Синеокову. Допустим, вот - радуга... Это - сюжет для художника?.. Всякий видел радугу и знает радугу...
– Так что вместо радуги сделать яичницу, это и будет настоящая живопись?
– упорно не хотел понять его Синеоков.
– И чем это свое представление оригинальнее - поняли?
– тем выше художник, - договаривал Хаджи.
– А это просто пошлость...
Последнее слово расслышал стоявший близко Иртышов и торжествующе упрекнул Карасека:
– Ну вот, - слышите, что говорят люди!
– Пошлость!.. И я вам то же самое говорю!.. На кого это все готовилось?
– На заказчика!.. Кому нужны все эти лошадки, собачки, апельсинные сады?
– (Тут он кивнул на абрикосы.)... Рабочим?.. Не про них писано!..
И не успел Карасек, взявши было его за пуговицу и оглянувшись на художников, ему ответить, как он уже ринулся к Сыромолотову и спросил его, очень учтиво изогнув спину:
– У вас была знаменитая картина: "Заседание Святейшего синода"... произвела большое впечатление... А вот здесь у вас я не замечаю ни одного к ней этюда!..
– Здесь?.. Да, здесь нет... и быть не могло, - ответил Сыромолотов, остро вглядываясь в его лицо.
Обеспокоенный было Ваня рокотнул:
– Ведь это же были портреты!.. Конечно,
– Оч-чень жаль!
– поклонился Иртышов вежливо.
– Нет, я не жалею, что куплены, - пошутил Сыромолотов, отходя и отводя сына, и даже улыбнулся длинно, а Ваня, заметив в это время две темперы, висящие рядом, сказал удивленно:
– Темпера!.. Вот как!.. Ты прежде не писал темперой!
– И больше не буду писать... А вот утопшая...
Марья Гавриловна при лампе с зеленым абажуром была написана очень тонко, но Ваню удивило не это. Он знал, что отец работал красками только днем, - правда, с утра до вечера, - и Марью Гавриловну мог бы когда угодно написать днем; но когда он спросил об этом, отец ответил почему-то не на вопрос:
– При таком освещении все лица очень кажутся страшны...
И ничего к этому не добавил, но, дотянувшись до холста с "утопшей", снял его со стены, и под ним оказалась очень знакомая Ване надпись на картоне готическим шрифтом:
"Хороший гость необходим хозяину, как воздух для дыхания; но если воздух, войдя, не выходит, то это значит, что человек уже мертв".
Конечно, все шестеро, бывшие в зале, заметили и все прочитали это арабское изречение, и все его поняли как надо, тем более что Сыромолотов повернулся ко всем лицом, готовый проститься.
И уже подошел первым Синеоков, и уже щелкнул каблуками, говоря при этом, что все они несказанно рады и благодарны, и подвинувшийся на помощь ему о. Леонид, сложивши перед собою руки, умиленно поддерживал:
– От души!.. От души благодарим вас! Мы взволнованы!.. Просветлены!..
– Это есть правильно!.. Просветлены!
– поддержал Карасек.
Дейнека, проводя рукой по висячим усам, слегка кашлял и сочувственно кивал головою; студент Хаджи глядел матово, Иртышов наблюдающе, но уже подавшись корпусом вперед для прощального поклона, когда странная мысль появилась в крутолобой большой голове Сыромолотова, и он заговорил вдруг громко и с некоторым задором:
– Вы видели сейчас, господа, то, что часа этак за два до вас один из великих князей видел... осматривал... да!.. Довольно недоделанные все вещи... этюды... Но великий князь хотел осмотреть мою мастерскую, - это уж я отклонил... Лестно, не правда ли? Но там у меня - картина, которую... которая не могла быть показана... по тем или иным причинам не могла быть показана никому два часа назад... А теперь я думаю показать ее своему сыну...
– А нам?
– тихо, просительно, совсем по-детски сказал о. Леонид, так тихо и просительно, что даже суровый старик улыбнулся.
– Ваня!.. Ты как думаешь?.. Не устроить ли вернисаж в самом деле?
– Мы только взглянем!
– поддержал о. Леонида Синеоков.
И, не дождавшись, что скажет Ваня, Сыромолотов подбросил голову, блеснув бриллиантом булавки, и решил, точно принял вызов:
– Хорошо... Вернисаж!.. Раз так уже вышло, то-о... Но, господа, предупреждаю: картина моя имеет содержание!.. Это не модно, я знаю, но я ведь старый передвижник, господа! (Бывший, - должен оговориться, бывший!..) Этто... я вам покажу картину, но ни-ка-ких замечаний прошу мне не делать, - да!.. И ни-ка-ких вопросов не задавать!