Обреченные на гибель (Преображение России - 1)
Шрифт:
– А денег на дорогу дадите?
– Я чтобы денег?..
– изумился Ваня.
– Как денег?
– А как я могу без денег уехать?
– прищурился Иртышов.
– По этапу если гонят, так и то на казенный счет... А раз в ваших интересах, чтобы я уехал...
– Да... нахальства у вас много!
– вздохнул Ваня.
– И много вам нужно?
– Чем больше, тем лучше... Тысячу, например...
– Та-ак!..
– Что?.. Разорительно?.. Небось, загребали деньги лопатой... на чужих лопатках...
Ваня, все еще продолжая смотреть на него очень внимательно, вынул из кошелька три золотых пятирублевки, подбросил их раза два на ладони и протянул Иртышову.
– Вы... что же это?
– взял их и сделал движение бросить обратно Иртышов.
– Сколько могу, - шепотом сказал Ваня.
– Куда же я с таким капиталом огромным могу уехать, хотел бы я знать?
– почти крикнул Иртышов.
Но Ваня положил палец на свою нижнюю губу и качнул головою на дверь.
– Кричать зачем же?.. Значит, можно надеяться, что вы на время отсюда спасетесь?
– Там видно будет, - отозвался Иртышов и повернулся к стене сначала одними коленями, потом весь.
– Советую, - сказал, уходя, Ваня.
– Прощайте.
Иртышов не ответил.
Ваня, еще сидя в передней отца, просил Марью Гавриловну, чтобы та зашла к нему сказать, если отцу будет плохо. И теперь, после разговора с Иртышовым, он у себя наверху все поглядывал в окна тревожно, ждал ее и не притрагивался к кистям.
Ходил по комнатам и вспоминал картину отца. Вспоминал не так, как вспоминают зрители из толпы, наполняющей выставки и галереи, а так, как вспоминают только художники, отмечая в памяти то, что они только одни умеют ценить.
И, проходивши так довольно долго, он повернул все свои холсты лицом к стене...
Потом, когда наступили сумерки, он послал Настасью к Марье Гавриловне как-нибудь найти ее и узнать, как здоровье отца.
Настасья пришла, когда он, устав от темноты, зажег уже лампу, и передала с укоризной в голосе, точно Ваня был виноват в этом, что старик лежит на диване у себя в мастерской, конечно, не жалуется, но, однако, выпил уже два графина воды.
Ночь провел Ваня очень беспокойно, а утром пошел сам к дому отца.
Подходя к воротам, встретил Марью Гавриловну, выходившую, как обычно по утрам, на базар с корзинкой. Явно обрадовалась она, увидя Ваню, и очень сконфузилась, когда Ваня, спросивши уже: "Как себя чувствует отец?" - и получивши ответ: "Какой всегда бывает, такой и теперь!" - снял с ее темно-синей кофточки с левого рукава приставшую белую нитку.
– Ах, благодарю вас, Иван Алексеич!
– пропела она серебряно.
– Вот знак какой!.. Значит, блондин по дороге привяжется!
– Какой блондин?
– не понял Ваня.
– Какой-нибудь... раз ежели белая нитка прицепилась!
–
– рассеянно рокотнул Ваня.
– Тогда уж, разумеется, брюне-ет!
Два раза не спеша прошелся потом Ваня взад и вперед вдоль ограды отцовского дома, но в калитку так и не решился войти.
Часа через два приехавший навестить своих больных Худолей имел очень убитый вид, когда говорил с Ваней о выходке Иртышова, и часто повторял:
– Ну кто бы мог подумать, а?.. И к чему, к чему это?.. Зачем?..
Как ни отговаривал Ваня Худолея, он все-таки поехал к старику извиняться, взявши с собой о. Леонида, надевшего теперь не только новые ботинки, но и новую рясу.
Старик просил Марью Гавриловну передать этим новым гостям, что он не болен и не собирается умирать, поэтому ни доктор, ни священник ему не нужны.
Марья Гавриловна не сказала этого; она пропела серебряно:
– Очень, очень извиняется Алексей Фомич!.. Очень, очень расстроился и никак, никак не может принять!
Она думала, что так будет гораздо приличнее и не обидно.
Ни доктор, ни священник на это действительно не обиделись, только долго и горячо просили передать свое сочувствие и обещали прислать письмо.
Уезжая, доктор посоветовал даже Марье Гавриловне взять для старика какие-то капли, которые дадут в аптеке без рецепта. И хотя Марья Гавриловна ответила, что Алексей Фомич лекарств никаких не любит и пить капель не будет, все-таки усиленно пыталась запомнить, какие именно капли, и все повторяла про себя, но, проводив гостей до калитки, решительно и бесповоротно забыла.
Относясь к Иртышову по-прежнему, как к больному, и потому в выражениях мягких, даже ласковых, Худолей просил его покинуть нижний этаж дома Вани.
– Я думаю, вы сами видите, что нельзя иначе!
– развел он сожалеюще руками.
– Еще бы не видеть!.. Отлично вижу!
– отозвался неозабоченно Иртышов.
И, дождавшись сумерек, он действительно ушел, унося с собою маленький дорожный саквояжик, в котором разместил все свои вещи: две-три книжонки, перемену белья и подушку.
Подушка занимала в саквояжике не больше места, чем рубашка, так как была резиновая.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ОТЕЦ И СЫН
Когда Иртышов уходил из нижнего этажа дома Вани со своим легким саквояжиком, он, привычный к осторожности, выбрал для этого сумерки: не день, когда все кажется подозрительным тебе самому, и не ночь, когда ты сам кажешься подозрительным встречным людям.
Сумерки этого дня были как-то особенно удобны для дальней прогулки с саквояжиком: они были сырые, вязкие, вбирающие. Какая-то мелкая мгла сеялась, и встречные глядели себе под ноги и поправляли кашне и воротники пальто. А лица у всех были цвета необожженных свечей.